Ярослав Ивашкевич - Современные польские повести

Признаюсь, оба эти казуса сломили меня и я счел за благо вернуться в Варшаву. Я мог еще как-то понять поведение трамвайщиков, но поступок бравых офицеров просто не укладывался в голове. Только много позже, размышляя обо всем этом, я и тут нашел объяснение: вероятно, завернутый в попону тяжелый предмет был вовсе не оружием, а полковой кассой.

Итак, я вернулся в Варшаву, вошел туда чуть ли не одновременно с немцами. Непонятно, почему мы не встретились в пути. Только на мосту Понятовского я неожиданно обнаружил, что иду с ними вместе. Вернее, среди них — так, как если бы мы возвращались с какого-нибудь матча: ехали их танки, а они шли — не стройными рядами, а толпой, каждый сам по себе, молча, и никто не обратил на меня внимания. Мы расстались лишь на углу Нового Свята и Иерусалимских аллей. Они двинулись прямо, к Центральному вокзалу, я свернул налево, к Новому Святу.

На мостовой валялись уличные фонари, оборванные трамвайные провода, трупы лошадей, вокруг были руины полностью или частично разрушенных домов. Кое-где еще тлели пожарища. За площадью Трех Крестов клубами валил дым. Вибрирующий воздух, озаренный розоватым светом, отдавал гарью, царила явно апокалиптическая атмосфера, как в иллюстрациях к Библии Гюстава Доре.

За площадью Трех Крестов я из любопытства свернул влево, на улицу Марии Конопницкой: это оттуда, с откоса в глубине, вздымались клубы дыма. Горело французское посольство, мерзкое, претенциозное, смахивавшее на конюшню здание. Пожар охватил левое крыло, а из правого люди тащили что ни попадя: мебель, лампы, мужское и дамское платье, этажерки, ящики с шампанским, разные другие бутылки, письменные принадлежности, продукты. Пожилой господин в брюках гольф и кепи, с не вязавшимся с этой одеждой профилем римского сенатора, возможно, бывший учитель латыни, призывал прекратить позорящий народ польский грабеж — этот, как он выразился, ублюдочный первенец войны. Отблески пожара озаряли его бледное, благородное лицо, выглядел он возвышенно, патетично, но мало кто обращал на него внимание. Только немногие, из тех, что поделикатнее, не желая, видимо, обидеть учителя полным игнорированием, убеждали его: пусть, мол, лучше добро это послужит полякам, нежели сгорит или достанется немцам. Соображение в определенном смысле логичное и справедливое, но боюсь, что, верное с виду, оно породило противоречие, не изжитое нами и поныне: неумение различать такие понятия, как собственность личная и общественная.

И если сам я прихватил все-таки не замеченный другими чемодан, в спешке брошенный в угол какой-то комнаты или кабинета, то сделал это, ей-богу же, не с целью грабежа, а следуя призыву почтенного и благородного старца сберечь чужое добро, чтобы в свое время вернуть его законному владельцу. В здание посольства я вошел из любопытства, что же касается чемодана, то дополнительным импульсом к тому, чтобы взять его, явилось забавное совпадение: на нем значились мои инициалы — Э. Д. Это был красивый, элегантный чемодан свиной кожи, и, хотя нынешние испорченные, циничные люди вряд ли поверят, что я не собирался присваивать чемодан, факты говорят в мою пользу. Я поставил его в шкаф, и на протяжении многих дней мне и в голову не пришло вскрыть его. А если я все-таки это сделал, обстоятельства, при которых все произошло, пожалуй, хотя бы отчасти меня оправдывают.

Однажды утром меня разбудил резкий стук в дверь. «Немцы!» — подумал я. И не ошибся. Их было пятеро. Вермахт. В касках, с ремешками под подбородком. С карабинами за спиной. Выглядели они внушительно и импозантно.

— Мы ищем оружие, — заявил тот, что стоял у самых дверей. — Прошу отдать все, что у вас имеется.

— Никакого оружия у меня нет и не было.

Первый немец отстранил меня не слишком грубо, но решительно и вошел в квартиру, за ним остальные.

— Если вы сдадите оружие добровольно, как предлагалось в воззвании, вам ничего не будет. Если же мы обнаружим спрятанное оружие, то расстреляем вас прямо здесь, на месте, возле дома.

— Мы сегодня уже расстреляли таким образом семерых, — сообщил другой, обнажив в дружелюбной улыбке белые зубы.

Вообще держались они предупредительно. Разбрелись по квартире и стали переворачивать все вверх дном, а тот, что вошел первым и распоряжался, нашел среди хлама харцерский топорик. Некогда я был харцером [10] Харцер — член организации детей и молодежи. , потом меня выгнали за то, что я врал и курил, но топорик сохранился. Не сочли бы его укрываемым оружием, испугался я, но это не пришло им в голову, их командир лишь подбросил топорик вверх и сделал им несколько выпадов на индианский манер. Топорик ему явно понравился.

Они перерыли в доме почти все, и наконец этот главный подошел к шкафу, в котором стоял чемодан неведомого мне француза Э. Д. Он распахнул дверцы шкафа и топориком указал на чемодан:

— Что там?

— Не знаю.

— Как это вы не знаете? Не знаете, что в чемодане?

— Он не мой.

— А чей же?

— Одного француза.

— Какого еще француза?

— Был тут один такой. Мой приятель. Первый секретарь французского посольства, он сбежал перед вашим приходом. В машине не оказалось места, и он попросил меня припрятать чемодан.

Я не собирался лгать, но что поделаешь: не рассказывать же им об учиненном варшавянами грабеже посольства, о благородном старике и о том, как я случайно оказался хранителем собственности неизвестного мне француза.

Они расхохотались, довольные тем, что первый секретарь французского посольства бежал от них, а солдат с топориком наклонился и хотел вскрыть чемодан, но тот был заперт на замок.

— Дайте ключ.

— У меня нет ключа.

— Как это так?

— Нет. Мой приятель мне ключа не оставил.

— Только запертый чемодан?

— Да.

— Хм. В таком случае придется его испортить.

Он взмахнул топориком, но от удара воздержался. Взглянул на меня, на чемодан, опустил руку, а потом стал подбрасывать топорик.

— Красивый, добротный чемодан. Жаль его взламывать.

Он продолжал смотреть на меня, поигрывая топориком. Я понял, что он хотел бы присвоить топорик и только ищет предлог. Пожалуй, не столько для меня, сколько для себя самого. По сути дела, он, должно быть, человек порядочный: расстреливать людей в рамках обычных служебных обязанностей — даже если обязанности эти ему не по душе — это было в порядке вещей. Но изъять у кого-то (хотя бы и у кандидата в смертники) его собственность — тут требовалось какое-то моральное основание, договоренность, пусть видимая. Я кивнул головой, солдат явно остался доволен. Подбросив топорик, он ловко поймал его и отдал краткую команду своим подопечным покинуть помещение. Сам же не спеша вышел первым.

Оставшись один, я ни с того ни с сего вспомнил Цоппот. Ранее называвшийся по-польски Цопоты, а ныне Сопот. Мои родители были мелкобуржуазные снобы среднего достатка. Им, конечно, хотелось бы произвести впечатление на окружающих своими выездами за границу, однако они не могли себе позволить ни какой-нибудь Остенде, ни Биарриц или Сан-Ремо, поэтому свои первые детские каникулы я провел в Цопотах. Здесь же я открыл для себя красоты мира. И красоты эти неизбежно приправлены были ароматом всего немецкого. И берег, и море до самого горизонта. Корабли самые разные: и незнакомые, побуждающие воображение поверить в то, что мир сплошь состоит из приключений, и знакомые — серый «Аякс», белая «Моника», плавающие в Хель, тоже белое и почти обтекаемой формы судно «Пруссия», курсировавшее в Кенигсберг. Панорама Гданьска и мыс Нойефарвассер. Вестбад и Остбад. Цветочная аллея и многоцветные фонтаны в саду у казино. Пирс. Специфический вкус киселя и запахи немецкой булочной. Загадочный, днем погруженный в спячку, словно истомленная проститутка, ночной ресторан «Какаду», лавка с пляжными товарами и игрушками на улице, что прежде называлась Зеештрассе, а ныне именуется улицей Победителей под Монте-Кассино, там теперь магазин «Галлюкс» [11] Магазин товаров для мужчин. . Зеленые кусты и лесистые холмы. В Лесной опере, где ныне проводится Сопотский фестиваль, тогда проводились Вагнеровские фестивали. И эти лесистые холмы у меня всегда уже будут ассоциироваться с Лоэнгрином и Тангейзером. Запах моря, смолы и дыма. Медузы. Возле пляжа и в аллейках пансионов прятались немецкие дети, они налетали на нас и били по морде. Иногда прятались мы, налетали на них и тоже били по морде. Трудно определить, кто был зачинщиком, и та и другая сторона почти ежедневно и нападала и получала сдачи, вспыхивали самые настоящие побоища. Польские и немецкие родители решительно это пресекали, выражая сожаление, что инстинкт взаимной ненависти просыпается в их детях так рано. А ведь, по сути дела, инстинкт тут был ни при чем: сами родители натравливали нас друг на друга. Их поведение, атмосфера, какую они создавали, разговоры, какие они вели меж собой, детям якобы недоступные. Однажды мы встретились неожиданно: стояли друг против друга мы, польские дети, и они, немецкие дети, и вовсе не желали драться. Заговорили, потом затеяли общую игру. Нам было хорошо друг с другом, открылось что-то новое, увлекательное, интересное. Но тут из домов и аллеек высыпали наши польские и немецкие родители. Громко крича, красные от злобы, они, тормоша и подталкивая, растащили нас по домам. С тех пор мы не играли, но перестали драться — к большому неудовольствию родителей: им бы хотелось, чтоб мы дрались, лупцевали друг друга, а они могли бы сетовать на это.