Ярослав Ивашкевич - Современные польские повести

— Что это такое? — крикнул Скорцени. — Я запрещаю предателям носить офицерские знаки различия и боевые ордена.

Он протянул руку, схватил первого с края за погон, сорвал так, что затрещали истлевшие нитки, все знаки различия, затем рванул ордена. Огляделся вокруг с полной пригоршней добычи и позвал стоявшего поблизости эсэсовца:

— Иди-ка сюда! Давай каску!

Эсэсовец снял каску и отдал ему.

Скорцени швырнул в нее свою добычу. Глухо брякнули ордена о кожаную подкладку. Один стукнулся о металл, звякнув резко и одиноко.

— Следующий! — крикнул Скорцени очередному арестованному. Он проворно срывал с них офицерские знаки различия и ордена.

Так продолжалось несколько минут. Последним из связанных был Бертольд Штауффенберг, брат Клауса, худощавый и высокий. Каска наполнилась доверху.

Фромм увидел ее, когда Скорцени поручил одному из своих подчиненных пересчитать ордена и сдать под расписку в соответствующее ведомство. Когда с этим было покончено, Фромм снова задрожал: теперь возьмутся за него. Но вот последний орден звякнул о каску, и Скорцени сделал жест, словно вытирает руки. Он никого больше не подзывал к себе. Фромм понял, что задержанные делятся на две категории: на связанных и лишенных орденов и попросту задержанных. И что он, Фромм, принадлежит ко второй категории. Едва осознав это, он почувствовал, что озноб унялся, дрожь исчезла. Он был унижен, оскорблен, но видел собственными глазами: судьба его была не самой скверной.

По радио опять уведомили о предстоящем в ближайшее время выступлении Гитлера.

— Какой смысл так тянуть с выступлением фюрера? Люди могут бог знает что подумать, — сказал вполголоса один из спутников Скорцени. — В чем тут дело?

— Очень просто, — ответил Скорцени. — В «волчьем логове» нет передвижной вещательной радиостанции. Ее срочно перебрасывают из Кенигсберга. Вероятно, запаздывают. А с людьми, которые начинают бог весть что думать, знаешь, что мы делаем? Знаешь, сам видал. Так не зарывайся.

Фромм услыхал это. Все было проще простого, а ведь и у него в голове начали уже проклевываться различные домыслы, как и в головах тех, о ком говорили эсэсовцы. В порыве какой-то отчаянной беспристрастности он признал правильность принятых по отношению к нему жестких мер, поскольку с ним было не все благополучно. Как это просто, думал он теперь, в «волчьем логове» всего-навсего нет вещательной радиостанции, ее перебрасывают из Кенигсберга, а тем временем кое-кто начинает сомневаться, что фюрер цел и невредим…

В коридоре все пришло в движение. Кто-то из эсэсовцев рявкнул на связанных: «Вперед, шагом марш!» — и те пошли прямо, окруженные такой плотной цепью конвоиров, что их почти не было видно.

Дверь одного из кабинетов распахнулась, и показались двое: Кальтенбруннер и Райнеке, в генеральских мундирах. Когда арестованных подвели к ним, Райнеке вдруг крикнул:

— Вы отправляетесь в гестапо, предатели! Приговор вам вынесет фюрер. Уж он справедливо решит вашу участь, будьте покойны. Долой предателей!

С этой минуты здание на Бендлерштрассе, до сих пор густонаселенное, начало пустеть. Несмотря на толпы эсэсовцев, которые по приказу и без такового расставили массу ловушек, общая неразбериха была еще столь велика, что нескольким офицерам и в этой заключительной фазе удалось ускользнуть.

Когда вывели связанных, настал черед других. Выводили их иначе. Каждый получал двух сопровождающих. Скорцени проинструктировал стражей:

— Чтобы никто из них и словом между собой не перекинулся. Ясно?

Черно-зелено-черные тройки стали спускаться по лестнице. Настала очередь Фромма, он тронулся с места.

Кальтенбруннер, Райнеке и Скорцени стояли теперь втроем. Фромму хотелось обратиться к Кальтенбруннеру, продолжить разговор в прежнем тоне, который как-никак был доверительным, но тот в последний момент наклонился к Райнеке и что-то шепнул ему на ухо, отчего Райнеке вдруг разразился хохотом. Секунды через три Фромм был уже далеко от эсэсовских верхов, в полной власти сопровождавшей его солдатни. «Но генеральские знаки различия я сохранил и ордена тоже», — подумал Фромм, и это его немного успокоило.

Дом на Бендлерштрассе опустел. Коридоры с горящими лампами обезлюдели. Вместилище великого замешательства и стольких страстей выглядело точно выпотрошенное.

Снова отозвались громкоговорители. Когда уже последние люди покидали Бендлерштрассе, 13/14, по пустым, освещенным коридорам растекся голос Гитлера, который вопил из далекого «волчьего логова»: «Немцы и немки…» — рассказывая им о покушении, о том, что оно не удалось, об осуществляемых в командовании перестановках, о благоприятствовании судьбы его персоне. Этот взвинченный, возмущавшийся и призывавший голос метался по уже совершенно безлюдным коридорам, вызывая лишь множество гулких раскатов и отголосков, которые гонялись друг за дружкой, сталкивались в углах и нишах, рокотали.

Когда на Бендлерштрассе стало наконец тихо и пусто, был запущен мотор стоявшего во дворе грузовика. Охрана швырнула в кузов трупы четырех расстрелянных и принесенного сверху мертвого штатского. Бек пришел на Бендлерштрассе в штатском, это, по всей вероятности, мешало ему торопить военных и исправлять их промахи. Как будущий президент он не хотел вмешиваться в чужие компетенции. А теперь присоединился к военным.

Грузовик отвез трупы на ближайшее кладбище. Разбудили сторожа соседней кирхи, велели ему отдать ключи от кладбищенских ворот, велели также подсобить при переноске трупов, рытье могилы и погребении и приказали держать язык за зубами. Место захоронения должно было оставаться в тайне.

Все это выглядело бы подозрительно, если бы не черные мундиры тех, кто отдавал приказы. Они сразу объяснили характер церемонии. И состоялась она без каких-либо помех или хотя бы лишних вопросов.

Главная группа подозреваемых была допрошена в ту же самую ночь. Одним из первых на допрос отправился генерал Геппнер, тот, кто отверг выход, с небрежной жестокостью предложенный Фроммом.

Шеф гестапо Мюллер стал во главе двух специальных комиссий, созданных исключительно для расследования этого дела. Они располагали огромным количеством документов, в том числе с Бендлерштрассе, где деятельность заговорщиков была весьма ограниченной и сводилась к разработке схем расстановки людей, что тем не менее явилось для гестапо значительным подспорьем при расследовании.

Но эти обнаружившиеся с самого начала масштабы заговора сразу же поставили Гитлера в трудное положение. Если с одинаковой жестокостью преследовать каждого, кто соприкасался с заговором, не только оказался бы обескровленным высший командный состав, но и создалось бы впечатление в стране, что весь генералитет против Гитлера, что было и неверно, и нежелательно.