Вильгельм Мах - Польские повести

Как-то в одну из ночей, — а вернее, почти на рассвете, — меня разбудил Отец, избавив от тяжких сновидений. Это было время, когда мысли о Сабине, здоровье которой все ухудшалось, преследовали меня наяву и во сне. В испуге я вскочил с постели с тем особым чувством готовности ко всему, какое обычно бывает в предчувствии беды. Под кухонным навесом уже моргал неяркий огонек керосиновой лампы. Я взглянул на Отца — лицо у него было озабоченное, но веселое. Я облегченно вздохнул.

— Живо одевайся и разожги плиту, — скомандовал Отец. — Нужно нагреть воды. Райка жеребится.

Крутясь возле плиты, я видел, как он, стащив с постели дерюгу, служившую ему простыней, поспешил в конюшню.

Руки у меня дрожали, а щепки, как назло, не хотели разгораться. Несколько раз я вытаскивал из своего сенника пучки соломы для растопки. Наконец мне удалось развести огонь, а когда я подбросил в печь еще и смолистых поленьев, глиняный горшок с водой запел свою песенку, забулькал и зафырчал. Я хотел было уже пойти за Отцом, но тут он и сам вошел. Теперь лицо у него было встревоженное. Он достал из ящика наш самый лучший длинный, остроконечный нож, которым мы обычно резали хлеб. Опустив его в горячую воду, вынул, помахал им несколько раз, чтобы обсушить лезвие. И с этим ножом в руках направился к дверям.

Мне стало не по себе.

— Пап! — воскликнул я жалобно. — И я с тобой!

Он остановился в дверях.

— Принесешь воду, когда закипит. Будешь мне помогать.

Я никак не мог дождаться этой минуты. Наконец вода в котелке забурлила. Я схватил тряпкой котелок за дужку и бегом помчался в конюшню.

Отец вышел навстречу, взял из моих рук котелок и остановился в сомнении — впустить меня или нет. Но раздумывать было некогда.

— Пойдем, будешь делать то же, что и я.

Прямо над яслями горела тусклым пламенем коптилка, укрепленная на лежащей между балками дощечке. В этом сумраке, в черных и коричнево-золотых его переливах, свершалось нечто загадочное, непонятное и страшное. Райка стояла, широко расставив ноги, и то задирала морду, то билась ею о кормушку. Она жаловалась и стонала почти как человек. Передними копытами она отталкивалась от стены.

— Чуть было не задохнулся, — прошептал Отец, — пришлось разрезать послед.

Я догадался, о чем идет речь. То, о чем он говорил, скользкое и противное, лежало на соломе прямо у наших ног.

— Никак не идет! — скрипел зубами Отец. — А ну, давай тяни еще!

Перед глазами у меня мелькали огненные круги, сердце подступало к горлу. Я нащупал в полутьме тоненькие, теплые ноги, слишком скользкие, чтобы их удержать. Руки Отца то помогали моим, то хватали лошадь за продолговатую морду, за шею, за грудь. И эти-то подвижные, гибкие и чудовищно красные отцовские руки я видел отчетливей всего. Но вот стон Райки словно слился с отцовским стоном в один какой-то хриплый крик, она рванулась вперед, тут же отступила, подалась в сторону, а Отец подхватил заполненную теплым и темным телом жеребенка дерюгу и подвинул к Райке, чтобы она могла поздороваться со своим детенышем. Райка торопливо обнюхала жеребеночка и тут же принялась осторожно его вылизывать. А Отец тем временем мыл и обтирал ее пучком соломы, смоченным в воде. Он начал было обмывать и жеребенка, но тут Райка словно бы с укором фыркнула, и Отец сказал:

— Будь по-твоему, сама сделаешь лучше.

Он принес валявшийся в углу старый мешок и вытер Райку досуха. Потом подошел к ларю с зерном, насыпал несколько пригоршней овса в кормушку, а Райке протянул на ладони кусочек хлеба, посыпанный сахаром. Когда Райка потянулась за лакомством, жеребеночек вдруг сделал резкое движение — и вот на моих глазах свершилось чудо, — он стоял на своих смешных, тоненьких, широко расставленных ножках и, нетерпеливо уткнувшись мордочкой в материнский живот, тряс головой от удовольствия.

— Пап, — спросил я не в силах сдержать любопытство, — это она или он?

Отец, словно освободившись от какого-то гнета, рассмеялся:

— А ну-ка присмотрись хорошенько. Парень, как и ты.

Теперь и у меня словно камень с души свалился. Но ноги у меня все еще дрожали. Я сел на солому и гладил жеребеночку задние ноги.

Жеребенок легонько взбрыкнул, и Отец снова рассмеялся.

— Брыкается, это хорошо. Будет жить.

Через маленькое, выпиленное в балке оконце сочился утренний свет. Мне не хотелось идти в дом. Отец постелил Райке и жеребеночку свежей блестящей соломы и отправился к колодцу стирать дерюгу. Сквозь приоткрытые двери конюшни я отчетливо видел его на фоне разгоравшегося неба.

Жеребенку мы дали кличку — Огурчик. Уж очень он был забавный. Светло-гнедой масти, с белыми метками — у ноздрей и под хвостом. А по обеим сторонам хребта через всю спину тянулись две светлые полосы — совсем как на дыне или на огурце. Он весь был какой-то продолговатый, может быть, даже не совсем складный, но очень милый и забавный.

Хлопот нам прибавилось. Отец решил на первых порах ходить на работу в лес один, без Райки. Жеребенок родился немного раньше срока, и Отцу хотелось, чтобы Райка отдохнула и выходила своего первенца. Он не туго спутывал ей веревкой передние ноги и пускал пастись возле дома. Огурчик ни на шаг не отходил от матери. Райка была умницей, на нее можно было положиться.

Несмотря на упреки отца, впрочем, не такие уж суровые, я все больше запускал занятия в школе. При каждом удобном случае я удирал из школы! Спешил в лес к Отцу. Помогал ему, как умел. Поляна, на которой в ту памятную ночь я впервые увидел Альберта, понемногу становилась шире. Пока не появился на свет Огурчик, вместе с нами работала и Райка.

На свободно закрепленных постромках она тащила спиленные ели к крутому берегу. Там мы сталкивали их в воду, а потом понемногу — когда одни, а когда с помощью Райки, а главное, с помощью самой реки — тянули ствол за стволом к лесопилке. На это уходило немало времени. Труднее всего было, продираясь сквозь чащу, тащить ствол к обрыву. Отец хотел было начать вырубку со стороны берега, тогда ему легче было бы спускать срубленные деревья. Но начальство распорядилось иначе. Приехавшие геологи были озабочены только тем, как бы поскорее расширить поляну. Отец жаловался мне, что все его бессмысленные мучения — дело рук Альберта. Но ничего, придет время, и он с Альбертом сведет счеты.

Но все это происходило еще д о О г у р ч и к а. Именно так, насколько мне помнится, я мысленно распределял тогда во времени все события: до и после Огурчика. Сегодня я понимаю, что то таинственное, страшное и радостное событие, которое свершилось ночью в нашей конюшне, было тогда для моего ума, для восприятия, как бы границей, разделившей время на две эры. Впервые тогда я почувствовал и даже по-своему понял, как это бывает, когда из ничего вдруг возникает что-то, когда из небытия вдруг рождается жизнь.