Вильгельм Мах - Польские повести

Я ходил от дерева к дереву, осторожно, чтобы не замутить этой тишины, которая казалась мне тишиной его присутствия, только тишина и показывала, что отец здесь. Я ходил по следам этой тишины, полный все растущей тревоги, по мере того как не обнаруживал его ни среди теней, ни за стволами, ни в своей надежде. А может быть, меня сбивала с толку неуютная, холодная, всепроникающая прозрачность, в которой ничто не могло укрыться от моих глаз, которой поэтому я не верил. Я чувствовал, что сам виден насквозь в этом саду, виден со всеми своими тревогами, которые одни были слышны вокруг.

Над каждой хрустнувшей веточкой я делал стойку в надежде, что это он так шумно шагнул где-то поблизости. Я уже не верил деревьям, я трогал их осклизлую кору, я обходил их по кругу, заглядывал в гущу веток, ожидая его появления отовсюду, сзади, из-за стволов, из дикой сирени, всюду, и даже там, куда я не могу заглянуть. Я многократно возвращался все к одним и тем же деревьям, поскольку их было не так много, чтобы хватило на все мои ожидания. Вон отец смотрит, опершись о ствол, в облачное небо, в небо, столь низко висящее над землей, что можно его достать рукой. А вот он же под другим деревом, сидит, спрятав лицо в ладонях, с третьего он отколупывает кусок сухой коры, потому что мне все слышится это отколупывание. Однако он исчезал с моих глаз, как только я подходил близко, он скрывался за следующий ствол, он растворялся, хотя, голову даю на отсечение, он только что, минуту назад, тут был, я распознавал его следы на мокрой земле, а куски коры, которые я встречал под стволами, наводили на мысль о его руках. Я собирал кору следом за ним, я чувствовал в ней тепло, тепло его пальцев, которое меня не обманывало.

Эти кусочки коры наполняли меня самыми смелыми надеждами, отец должен быть где-то тут, даже если бы я нашел его только в собственном нежелании смириться. Он ведь так любил сад. Он любил прийти сюда и поглядеть, не выходит ли река из берегов. С этой рекой он годами жил зуб за зуб, он загораживал ее палками, кольями, забрасывал камнями, так что каждый вырытый в поле камень шел в реку, он бросал туда и старые ведра, а берег обсадил вербами… И радовался, как ребенок, когда видел, что у него прирастает клочок земли.

Может быть, он и догадывался, что я его ищу, и поэтому так хитроумно скрывался. Может быть, он хотел отвлечься от своих напрасных надежд, которым попал в кабалу в конце концов, от меня хотел отвлечься и от нашей общности, в которой он не видел ничего хорошего. И куда ему было податься, кроме как в сад, на реку, смотреть, сколько у него еще приросло земли.

Я чувствовал, что страх начинает мне подсказывать самое худшее. Я почти видел его, как он сидит над водой и плачет над своим берегом, в котором вдруг усомнился, прирастает он или только обманывает. Я не был уверен, стоит ли обнаруживать отца, когда он плачет, но ведь этот плач принес бы только облегчение мне; этот воображаемый плач приблизил меня к нему. Нечего было уже искать, мне достаточно было слышать его плач. Но это только вода у ног так шептала, поскольку и на реке его не было и ни в какой тени он не скрывался, я обошел все, и на деревьях его не было, ведь я и там искал.

Страшно обманул меня осенний сад.

Я возвращался, мучительно думая, что сказать матери, а еще сильней мучаясь тем, что себе самому не смогу объяснить исчезновение отца, а лгать уже не в силах. Даже самые худшие предчувствия были уже бесполезны, оставалось только примириться с мыслью, что его нет. Я чувствовал какую-то сонливость, охотней всего я бы сел под какое-нибудь дерево и сросся бы с его безразличием, сон ведь приходит тогда, когда переживешь боль, когда смиришься с ней.

И именно тогда я увидел отца, он шел в сторону сада, как обычно, через двор, шел прямо навстречу мне, шел таким, каким исчез с утра — в одной рубашке, расхристанный, в башмаках на босу ногу, — а он даже не удивился, увидев меня, как будто знал, что встретит меня, когда я буду возвращаться из сада. И так легко я его встретил, не в какой-то тени, не в моих предчувствиях, а во дворе, как будто он вышел доить коров, так обычно и так неожиданно, когда даже последняя надежда покинула меня, и, наверное, из-за этого я, вместо того чтобы обрадоваться, как-то расстроился, и если бы мог, я бы убрал его с глаз долой, а охотней всего вернулся бы в сад к своим тревогам за него и к своим надеждам.

— Иди есть, сынок, — сказал он, приостанавливаясь. — Все стынет.

— Я тебя искал, — сказал я с упреком.

Он посмотрел на меня, как будто вдруг не поверил своим глазам.

— Да я правда тебя искал.

— Что-нибудь нужно?

— Нет, ничего, — ответил я робко, вдруг сбитый с толку этим вопросом, в котором не было места недоверию. — Просто здесь ли ты.

Перевод М. ГАЛЬСКОГО

JERZY WAWRZAK

«LINIA»

1971

При виде большого прямоугольного щита с надписью «Турист, злочевская земля приветствует тебя!» он снисходительно улыбнулся. Спустя несколько десятков метров его фотографическая память водителя зафиксировала еще один щит. На сей раз на щите красовался яркий герб — зубчатые красные крепостные стены средневекового града с распахнутыми настежь воротами, над которыми витает золотая корона, атакуемая с обеих сторон двумя взъерошенными птицами.

Почтение к хозяевам уезда, пробужденное было их рекламными дарованиями, мгновенно испарилось, как только он вспомнил подлинную цель своего приезда.

— Какой я, к черту, турист!

Он сильнее нажал на газ. Асфальтовое шоссе, до сих пор ровно бежавшее под колесами, начало ползти вверх, нацелив острие вектора в хребтину холма, казавшегося посреди пустынного горизонта огромной, случайно оброненной и прилипшей к земле горбушкой. «Нет уж, никакой самый что ни на есть красочный проспект или даже целая куча восторженно-хвалебных статей доморощенных спецов по туризму не смогли бы заманить меня в эту дырищу. Достаточно вспомнить Белград, Загреб, побережье Адриатического моря или хотя бы Вену и Прагу, через которые я мог бы ехать… Ничего не скажешь, осчастливил меня наш шеф, эгоист чертов…»

«У вас, товарищ Валицкий, — сладенько сказал он, — машина ведь своя. Так вы быстренько съездите и там, всюду, где нужно, тоже подскочите, поговорите с людьми, проверите то да се. Я думаю, трех-четырех дней, ну, самое большее — недели, вам хватит, чтобы написать большой очерк. Знаете, этакий…» «Вот именно, не знаю, — хотел он тогда ответить главному редактору. — Понятия не имею, что за всем этим кроется. И во что это ты, братец, собираешься меня втравить. У меня нет ни малейшего желания ввязываться в какие бы то ни было интриги и таскать для тебя каштаны из огня. Были уже такие умники вроде тебя в моей жизни, да сильно просчитались. Надо было получше расспросить обо мне в Варшаве. И не мешать мне ехать на выставку, раз я туда собрался. А сюда надо было послать кого-нибудь из подхалимчиков, каких в редакции крутится до черта».