Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

— То, что слышал, — отвечает она, перепрыгивая через родную мать, будто через «козла» в спортивном зале.

— Знаешь, что это за слово? — спрашивает он, уже готовый обратиться (а что ему еще остается?) к современным методам воспитания.

— Что? «Путаться?»

— Да.

— Знаю. В школе слышала.

— И что же это такое?

— Когда целуются.

— Как это: когда целуются?

— Ну, уж ты, наверное, знаешь когда? Когда ты целуешь маму…

— Когда я целую маму?

— Будто я не видела!

— Ты видела?

— Сколько раз! Да вот только что ты брал ее за руку и целовал в шею. Будто я не видела! А еще видела, как мама тебя чмокнула в щеку. И в ус… Ха-ха, мама поцеловала тебя в ус!

— А ты бы поцеловала? — Он облегченно вздыхает, ощущая себя отцом, который знает, как обращаться с собственной дочерью.

— Если б не щекоталось. — Саница хохочет и чмокает отца в щеку, подальше от колючих усов.

Наконец Ева выпрямляется. Она стоит с растерянным видом, в руке губка и кошачья миска, куда после всех торгово-таможенно-транспортных операций угодил импортный компот. Вообще-то Ева давно вытерла и пол, и ковер, просто она изображала, что занята важным делом, будто ей предстоит весь Бундек очистить от тины. Жутко боялась встать. Съежилась, притаилась, словно бездомный пес, учуявший живодеров, но только живодеры скрылись и опасность миновала — он появляется. И за эту свою чрезмерную осторожность, умение перестраховаться и выйти сухой из воды, думается ему, она еще и получает награду: Саница целует ее и весело кричит:

— Теперь у вас — один : один! Каждому — чмок! О’кей?

Он провожает Саницу гордым взглядом, И вынужден признать: время летит. Да, у него в самом деле уже совсем взрослая дочь!

Он подходит к окну и стоит, смотрит на город. Давно с ним такого не бывало. Давно не выходил он на балкон, не подходил к окну просто так, посмотреть. А какое удовольствие доставляло ему это вначале, когда они только переселились сюда! Впрочем, он и пятнадцатый этаж выбрал ради открывающейся отсюда панорамы. Ева посмеивалась, говорила, что это его комплекс окраины. Но и раньше в тесном родительском доме все в его снах совершалось именно на такой высоте. Он мечтал о ней (вероятно, в какой-то степени сказалось влияние американских фильмов) и в то же время побаивался. Страдая аэрофобией, он страстно желал (и желание осуществилось) получить квартиру на самом верхнем этаже, подобно тому как лишенный слуха жаждет петь в школьном хоре. Или как заика мечтает стать диктором.

Он вспоминает анекдот про заику, которого н-не д-допустили к-к прос-слушиванию, па-потому что о-он н-не был ч-членом п-партии, и, развеселившись, облокачивается на подоконник.

Под ним — Загреб, тихий и мирный, совсем как на старой, хорошо знакомой открытке. Вдруг город начинает дрожать и плывет у него перед глазами. Он жмурится, пытаясь остановить это дрожание и унять легкое головокружение. А когда снова открывает глаза, видит над Новым Загребом знакомое загребское небо, перепоясанное самой что ни на есть настоящей радугой. Настоящей ли? Годы сделали его недоверчивым, и сейчас из окна своего высотного дома он чуть не протянул руку, чтобы пощупать радугу — вправду ли ему предлагают оригинал или всего лишь удачную репродукцию? Но тепло разноцветья радуги согревает его, как когда-то, и отгоняет последнюю тень сомнений.

Радуга, похоже, навсегда останется радугой.

Хотя в последние годы он ее не видел (то ли не было радуги, то ли его не было дома?), он не забыл ни ее цвета, ни ее тепла. Охваченный восторгом, растроганный, он кричит, совсем как ребенок:

— Радуга! Радуга!

В одно мгновение Саница оказывается у него на руках, и они делят между собой драгоценный подарок, который им преподносит дряхлая старушка природа.

— Пусти, папа, я принесу фломастеры, зарисую радугу. — Саница, спохватившись, выскальзывает из его рук. — А что, если взять фотоаппарат?

— Было бы неплохо, — отвечает он, ни на секунду не отрываясь от радуги, как ребенок, которого не оттащить от новой игрушки. — Даже очень здорово, будь только у нас цветная пленка.

— Жалко, — огорчается Саница и приносит свои фломастеры.

Они неприятно скрипят по бумаге. Да, его деревянные карандашики такого шума не устраивали, хоть он, рисуя свою радугу, и нажимал изо всех сил. Он отмечает еще различие: его радуга была намного больше, такая, огромная, что едва помещалась в альбоме для рисования № 5, да и рисовал он ее куда дольше. А у Саницы — раз, и готово. Как в телеклипе. Или как в мультяшке. Несколько штрихов толстым фломастером и — THE END [47] Конец (англ.) . .

Скрип фломастеров напоминает ему другой неприятный звук: когда его ногти скользили по маминому нарядному платью из довоенного шелка. Всякий раз, как он старался ухватиться за мать, ногти скребли по шелку, и от этого звука он всегда покрывался мурашками, волосы вставали дыбом, кожа на предплечье набухала, а поры увеличивались, будто под лупой.

На шелк у него по сю пору, как сказала бы Саница, аллергия.

У Саницы аллергия на многое. Это слово ей так полюбилось, что занимает в ее словаре главенствующее место. На все, что ей не нравится или не по ней — от лука-порея и математики до чистки зубов и старой тети Каты, которая упорно пытается научить ее молитвам, — у Саницы просто-напросто аллергия. И наоборот — на то, что ей нравится, что она любит, аллергии не бывает. А больше всего Саница любит фломастеры. Ее фломастеромания имеет, правда, и положительную сторону — вопрос о подарке единственной дочери решен заранее. Отцу не надо ломать себе голову, что купить ей на день рождения, что привезти из командировки — фломастеры никогда не лишние!

Саница рисовала свой мир итальянскими, английскими, японскими, французскими, гонконговскими и даже фломастерами из Сан-Марино. Ее рисунки (и пальцы) измазюканы красками со всего земного шара.

Эти, которыми она нарисовала радугу, он приобрел в Нойштрифте перед самым закрытием тамошних магазинов. У молодой грудастой австрийки, словенки по происхождению. Он помнит, как, сунув заклеенный скотчем сверток во внутренний карман пиджака, понес его в казино, куда с компанией загребчан отправился на свой игорный уик-энд. И помнит, как по наивности надеялся, что именно эти, купленные для дочки, фломастеры, принесут ему удачу в рулетке.

Удачей, однако, оказалось именно то, что он их купил до того, как вошел в игорный дом, заключает он, рассматривая неумелый рисунок Саницы.

Ее радугу.

А эта радуга, гляди-ка, отличается от его радуги еще и тем, что свою он рисовал (так он ее видел) снизу и поднимал к закругленному верху. У Саницы другой метод: сначала она рисовала радуге живот, а потом спускала до первого этажа ее ноги. Разница, значит, и в стиле, и в подходе, хотя есть тут и определенная символика. Здесь, на пятнадцатом этаже, Саница ближе к радуге, ближе, чем он был в одноэтажке городской окраины.