Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

Дома и на работе он в тот день не произнес ни слова; у него осталось слишком мало времени, чтобы тратить его на других. Каждое мгновение он стремился использовать только для себя. Производил инвентаризацию собственной жизни, всех тридцати семи лет, которые оставлял за собой.

Совсем как это делают илицкие торговцы после Нового года, он обклеил свои витрины толстой упаковочной бумагой — чтобы никто не мог заглянуть, а на дверях повесил надпись «ИНВЕНТАРИЗАЦИЯ» — чтобы никто даже и не пытался войти. Пересчитывая все, что обнаружилось на полочках, в ящичках, коробочках, на прилавке и под ним, складывал, вычитал, вносил в книги, но, как ни верти, результат один — пассив! Вся его жизнь — пассив. Возможно, был шанс исправить положение, если б хватило времени, если б кредиторы подождали годик-другой, а должники поспешили вернуть долги.

Он выздоровел сразу, в тот же день, как только на его счет вернули изрядную сумму из клиники «Ребро».

Выйдя из старой загребской больницы, он застал на улице Солнце, милое древнее Солнце, устремился ему навстречу и обнял его. Заключил в объятия Солнце и всю Вселенную вместе с Землей и населяющими ее людьми.

— Люди! — испустил он громкий, утробный крик. — Эй, люди, у меня нет рака! Нет!

Свою последнюю победу над жутким страшилищем, долгое время подстерегавшим его за углом, они с Евой отметили в «Градском подруме». За обедом в перерыве между блюдом из куриных желудков и хорошо прожаренными самоборскими отбивными с хрустящим картофелем он прочитал Еве диагноз:

— «При рентгеноскопии и на снимках обнаружено: желудок несколько отклонен, в положении Тренделенбурга визуализируется небольших размеров грыжа пищеводного отверстия диафрагмы. Складки слизистой грубые, перистальтика нормальная. Двенадцатиперстная кишка не изменена».

Ева внимательно слушает, но выделяет лишь одно слово.

— Грыжа? — переспрашивает она, пытаясь поймать ложечкой уцелевший кусочек куриного желудка — Что это такое?

— Ну, это кила. Обыкновенная желудочная кила.

— Значит, ты теперь не сможешь поднимать тяжести?

Последний вопрос он не воспринял всерьез и даже на него не ответил. Но потом до него дошло, что Ева, черт побери, никогда ничего не спрашивает просто так…

Даже резкий толчок лифта не может прервать нить его мыслей, которая тянется за ним по всем этажам подобно потоку световых частиц.

…Неужто ему нельзя больше поднимать тяжести, неужто придется навсегда распроститься со своим любимым, хоть и нелегким занятием?

А с каким увлечением он проделывал это! Он не считал за труд поднять самую тяжелую вещь — трехстворчатый гардероб, например. За него еще не все выплачено, а этот сборный «голиаф» (система «Е») уже поменял по крайней мере три места в квартире. О вещах помельче (бар с высокими табуретами, буфет в деревенском стиле, письменный стол или диванчик «Клементина») нечего и говорить. Он таскал мебель словно перышко! Переставлял с места на место, стараясь не слишком шуметь, ибо эти внезапные домашние маневры начинал обычно часов в десять вечера, когда все ложились спать и он оставался наедине со своим требующим напряженного труда хобби.

После очередного ночного сражения с мебелью он садился в углу комнаты, вспотевший, усталый и счастливый, и любовался новой расстановкой, прислушиваясь к неясным ночным звукам, проникавшим в открытую балконную дверь, которые становились первыми свидетелями созданного им интерьера.

Даже самому себе он не мог объяснить, откуда у него эта страсть — то и дело менять вид собственного жилища? По правде говоря, он над этим головы и не ломал, поскольку в последнее время особое удовольствие получал именно от перестановки мебели, испытывая прекрасное чувство, сродни пылу и радости истинного творчества. Точь-в-точь как художник (когда-то, впрочем, он и хотел им быть) или скульптор, критически оценивающий каждое, даже самое незначительное, движение кисти или резца, долгими часами ведя со своим произведением подлинный творческий диалог. Для него не составляло труда в сотый раз встать и выровнять картину на стене, статуэтку или вазу в серванте, подвинуть сервант, стол, шкаф или кровать с непременным учетом соотношения предметов, их гармонии и равновесия. Функциональность вещей занимала его куда меньше.

Сражения с мебелью были для него поистине настоящей авантюрой. Толкала его на это неуемная любознательность, он просто сгорал от любопытства: а как бы выглядела гостиная, если б стол стоял за дверью, а буфет у окна, как бы смотрелся диванчик между баром и комнатным холодильником? Питал и подогревал свое воображение иностранными журналами вроде «Art Décoration», «Das Haus», «La maison» и «Schöne Wohnung». Он постоянно покупал их и собирал. Случалось, подобная литература являлась единственным его чтивом. В таком настроении он пребывал по несколько дней, заботясь только об одном — интерьере квартиры, каков он есть и каким бы мог быть. Было две константы, и он, стремясь от одной к другой, трудился до седьмого пота; сегодня, если хорошенько поразмыслить, ему кажется, помимо беспокойного духа, врожденной любви к переменам и вкуса, есть еще причина его страстного увлечения: некая, что ли, физиологическая потребность? Все свое детство и молодые годы он провел в движении, бегая за мясом, за трамваем, за девочками — в погоне за удовольствиями, а потом в поисках работы, и вдруг однажды остановился на своем пятнадцатом этаже, развалившись в кресле перед телевизором, за обильным столом, упакованный в искусственную кожу, сукно, шерсть, замшу и собственную шкуру, подбитую салом! А тело требует свое, требует физического напряжения. Вероятно, в его крупном грузном теле скрыта натянутая еще в молодости пружина; время от времени она должна сработать, должна привести в движение мышцы и занять их делом.

Аккумулированную физическую силу надо расходовать хотя бы, черт возьми, на перестановку мебели в собственной квартире!

Тот не познал истинную страсть, не ощутил, что значит быть подлинным хозяином собственного жизненного пространства, кто ближе к полуночи, вспотевший и задыхающийся, легко и горделиво ступая в спортивных трусах, с рулеткой в руке не отправлялся в такой благотворный поход, кто, переставляя мебель, не ощутил радости искателя приключений. А сегодня, в это хворое время в этом старом, вдоль и поперек изборожденном мире человек — по правде говоря, большая часть человечества — способен почувствовать хоть малую свою власть только в собственных четырех стенах. А он теперь этого лишен. Этой жалкой человеческой радости лишен он, кто никогда не стремился ни к какой власти. Сколько себя помнит, всегда довольствовался немногим, а теперь вот остается и вовсе ни с чем.