Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

— Нет, спасибо, — с трудом выговаривает Новак.

Только жвачки ему сейчас не хватает! Видит бог, он не в состоянии разжевать и то, что Туна ему уже преподнес…

От удара по плечу он вздрагивает.

— Что это ты в одиночестве, Длинный? — Вопрос Доктора застает его врасплох, как и удар по плечу.

— Теперь уже не в одиночестве, — нервно отвечает он.

— А куда Туна умотал?

— В киоск пошел. За жвачкой.

— За жвачкой! — Доктор сплевывает. — Туна, ей-богу, совсем свихнулся! Жует, как эти нынешние пижоны! А посмотри как одевается — blue jeans! И прямо все на нем трещит. Поговори с ним, что ли, ты, на самом деле. Может, тебя послушает?

— О чем? О blue jeans’ах? О жвачке?

— Да обо всем! И это его прыганье! Не всю же жизнь оставаться каскадером. Можно и попрыгать. Пока человек молод, он все может. Когда-то мы все могли. Ведь так, Длинный? Помнишь, этот исторический сад на «кругляше»? Мы тогда пивную опустошили. Ну, было время. Теперь дело другое.

— Туна есть Туна.

— Да брось ты! Четыре десятка стукнуло. Нельзя валять дурака как мальчишка. Каскадер!

— Туна такой. Не сдается.

— Он весь из переломов и разрывов. В прошлом году три месяца провалялся в гипсе. Ему предлагают отличное место — руководителя. Этот пижон не хочет. Предпочитает прыгать. А его сына ты давно не видел?

— Не помню когда! Еще ребенком. Теперь уже, наверное, вырос?

— Вырос! Девятнадцать лет, Длинный! На первом курсе машиностроительного.

— Черт побери! — изумляется Новак. — Ну да, Туна ведь первый из нас женился.

— Один из первых, — поправляет Доктор. — Первым я себе надел хомут на шею.

— Верно, — припоминает Новак. — Ты до армии женился.

— До или после — все одно получается. Так ведь?

— А у Туны сын, говоришь, студент?! Просто не верится. Моя девчушка только в третьем классе…

— Теперь-то с парнем все о’кей. А было время — от рук отбился.

— Да что ты?

— Ты разве не знаешь?

— Ну откуда мне знать? Я же целых сто лет ни с кем из наших не виделся.

— Месяц Туна ничего о нем не знал. Сбежал из дома. Бродяжничал парень.

— И мы в его годы бродяжничали, — вспоминает Новак. — Правда, день-два, не больше.

— Да, но про наркотики мы и понятия не имели!

— Наркотики? Тунин парень…

— Говорят, были и наркотики.

Новак прокручивает пленку с собранием домового совета в своей высотке. Слушает взволнованных жильцов, которые кричат на подростков: «Вам бы в кухне-прачечной оргии устраивать и наркоманией заниматься!»

— Видишь ли, я в общем-то довольно сдержанно отношусь ко всем этим разговорам о наркотиках, — говорит он. — Уверен, что в большинстве случаев это болтовня.

— Какая, к черту, болтовня, — озабоченно возражает Доктор. — У Туны с мальчишкой было всерьез. Да и как иначе, Длинный! С Туной, этим чудовищем, нелегко жить. Когда у мальчика наступил трудный возраст, у него не было бога, не было куда пойти за советом. Ну кто его мог привести к богу, в церковь? Может, безбожник Туна?! Туна не был в церкви с тех пор, как женился…

— Не следовало бы его так уж осуждать, — говорит Новак добродушно. — У человека нет времени. Постоянно в разъездах. И вообще. Сам знаешь, как теперь живется.

— И ты, Длинный, забыл про бога? А? — Доктор вращает налитыми кровью глазами.

— Ладно, старик, отстань.

— Видишь, Длинный, — Доктор приближает к нему лицо, и Новак чувствует запах гемишта, — у людей сегодня все меньше времени остается для бога. Это точно, Длинный. Только, если б они больше обращались к богу, у меня было бы меньше работы… Улавливаешь?

Доктор берется за пачку с сигаретами и угощает Новака. Тот отказывается. Сигареты слишком для него крепкие, он возьмет свои. Лезет в карман, но руку оттуда не вынимает.

— Человек без бога подобен животному. — Доктор продолжает свою проповедь, а у Новака на языке вертится «аминь», и он боится, что не сдержится и произнесет вслух; слишком долгие годы разделяют их, и не может Новак говорить с Доктором откровенно, как прежде.

Очередной катафалк с «клиентом» для Доктора останавливается перед зданием. За то время, пока они тут, думает Новак, он вроде бы привык к покойникам. А к Доктору?

— Схожу, старик, за сигаретами, — находит Новак предлог уйти. — Я скоро.

— Поторопись, Длинный. Твоя секретарша вот-вот появится. Хватит с нее, наверное…

Про Таню, как ни странно, он забыл. Похоже, чересчур завяз в прошлом, пора выбираться.

На полпути к киоску Новак встречает Туну. Тот шагает широко, уверенно, руки в карманах. Солнце мешает Новаку видеть его лицо, он видит лишь складную, стройную фигуру.

— Понимаешь, встретил я тут… — кричит Туна.

— Киску, а? — смеется Новак.

— Откуда знаешь?

— Я тебя, Туна, знаю как облупленного!

Туна подходит ближе, Новак замечает, что он жует жвачку.

— Хочешь? — предлагает он Новаку.

— Спасибо, Туна. Пойду за сигаретами, — улыбаясь, говорит Новак, ощупывая в кармане полную пачку.

— А где этот пьянчуга? — весело спрашивает Туна.

— Тебя ждет.

— Что, донимал тебя?

— Да нет. Поговорили немного. Так, ни о чем.

Отойдя на приличное расстояние, когда ни Туна, ни Доктор уже не могут его видеть, Новак оборачивается, просто так, чтоб не мучила совесть, что уходит не простившись. И произносит как бы про себя:

— Господин хороший, вот вам на гемиштик. Только вы уж нам его уберите получше. Чтоб был как живой…

На этот вопрос мало кто из жителей Загреба мог бы ответить сразу. А он, один из сотни тех, кто бродит потихоньку по Мирогою, вряд ли вообще сможет когда-нибудь объяснить, почему (и как) оказался на кладбище в середине недели, в разгар рабочего дня? Ему известно, что великое множество жителей Загреба постоянно приходят сюда, хотя никто из близких вроде бы недавно не умирал, да и сами они умирать не собираются, не скоро, во всяком случае. Среди этих одиноких и тихих посетителей Мирогоя немало, в частности, молодых людей, вот и он, впрочем, еще не достиг того возраста, когда думаешь о смерти, покойниках и кладбище. Не считая выживших из ума старикашек, которые уже костями ощущают притягательную силу мирогойской глины, предчувствуя в ней единственное истинное лекарство против всех земных страданий, остальные, живые, оказавшиеся в этом величественном граде мертвых, по его мнению, или безумцы, или несчастные.

И тех и других, заключает Новак, в этом граде хватает с лихвой. Поскольку он не подходит ни к одной из двух категорий мирогойских посетителей, с чувством облегчения он присоединяет себя к третьей, мысль о которой вовремя приходит ему в голову: влюбленные! С затаенной улыбкой вспоминает он добрую Кети. Было время, когда он, разумеется, не мог позволить себе предаваться наслаждениям в гостиничном номере с чистой постелью, в укромном мотеле, снять уютную квартирку или хотя бы воспользоваться не столь уютным, зато вполне пригодным салоном автомобиля. Не то что теперь. Но теперь, к сожалению, нет Кети. Время замело ее следы, и, кто знает, не лежит ли она здесь, на мирогойском кладбище, да к тому же просто как Катица, под простым деревянным крестом? Таким же, как тот, возле которого они встречались при тусклом пламени огарка сальной свечи, отпугивая людей и приманивая духов? Мирогойские духи, размышляет Новак, всегда охотно водили хоровод с молодыми влюбленными, разжигая огонь их страсти.