Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

— Склеп, значит, строишь? — Голос Новака звучит холодно и равнодушно.

— Показать проект?

— А зачем ты строишь склеп? Чем была плоха могила?

— Наши старики заслуживают лучшего!

— Ох, ох! Вот уж им это безразлично.

— А мне, Миро, нет. Тебе — может быть!

Была вполне приличная могила. Достойная любого смертного…

— Принести проект? — оживленно спрашивает Драгец.

— Ни к чему. — Новак садится.

— Черный гранит. Самый лучший. А ты не заметил, что склеп будет намного больше, чем могила? Я купил и ту, заброшенную, рядом. Всем нам места хватит…

— Вас не так уж и много. — Новак вспоминает скитающегося по свету Бориса.

— Нас?

— Я имею в виду твою семью.

— А твою, Миро?

— Что — мою?

— Будто ты не Новак. Я строю склеп для всех нас. Для семьи Новак.

— И для меня строишь?

— Почему бы нет? Ты мне брат…

— Драгец, да как тебе вообще в голову такое пришло!

— Я думал, черт побери, мы же братья…

— Ну при чем тут это?

— А мне бы было не все равно, если б тебя закопали где-нибудь там, на Мирошевце.

— А чем, извини, плох Мирошевец?

— Миро, твое место — в семейном склепе на Мирогое!

— Ты, Драгец, ненормальный! Мне ведь только тридцать восемь. А я прямо сейчас должен о могиле думать? Да я еще за квартиру не выплатил.

— Квартира, говоришь? И тут ты сделал по-своему. А если б меня послушал, не жил бы в этом болоте.

— Драгец, Драгец! — Шрам над губой брата вызывает у Новака чувство жалости.

— Ну, ну оставим это… — Старший брат отступает. — Чем бы тебя угостить? Я слышал, ты не пьешь?

— Пью, — покривил душой Новак. — Но сейчас мне не до выпивки.

— Ты знаешь, что мы открыли гроб отца? — Драгец неожиданно понижает голос и опускает взгляд.

— Откуда мне знать? — раздраженно произносит Новак.

— Старик цел! Как живой…

Новак отворачивается.

— Как живой! Только почернел…

Новый укол в сверхчувствительном желудке у Новака.

— А ведь столько лет! — Драгец в такт словам барабанит пальцами по столу: туп, туп! — Что значит качество! Чистый дуб. Вот это был гроб! Еще тогда две сотни стоил, ей-богу! Помнишь?

— Я бы сейчас что-нибудь выпил, — выдавливает Новак.

— Что, впрямь пьешь? — спрашивает старший брат.

— Пью! — Новак чуть не плачет. — Пью, дурень! Только принеси…

— Что пьешь-то?

— Все, кроме бензина.

— Ладно, Миро. На твою ответственность. Ты совершеннолетний, сам знаешь, что делаешь.

Он отпивает изрядный глоток и приходит в себя. А после третьей рюмки набирается храбрости продолжить разговор.

— А мама? — спрашивает он, уставившись в рюмку.

— Груда костей! — Драгец не выбирает слов.

Новак встает и молча направляется к выходу.

— Эй, ты куда? — Драгец удивлен.

Новак не отвечает брату.

— А что, правда уходишь? — Драгец идет за ним. — И почему так вдруг? Посидел бы еще. Жена из города должна вот-вот вернуться. Ты б дождался приличия ради. Она обидится, что не подождал.

Новак знает, что Драгец идет за ним, и все-таки не оборачивается. Затылком ощущает дыхание брата, когда тот произносит слова, которые разлетаются крохотными, едва видимыми частицами подобно свету мерцающих в тумане автомобильных фар.

— Эй, Миро! Подожди, черт возьми! Давай покажу тебе дом? Ты ведь даже не видел, как я его обставил… Тут я купил парочку полотен, думаю, Миро, тебе это интересно! Эй, что ты больше любишь, Генералича или Муртича? Что?

Новак не говорил, не мог он и плакать. И теперь после стольких лет жизни впервые пожалел, что не в состоянии как следует по-человечески выплакаться. Однако сейчас дело не в Камю и его «Постороннем», как тогда, на маминых похоронах. Шагая за маминым гробом, он был растроган, опечален, но более всего серьезен. Глаза сухие, без слез, которыми обычно провожают в последний путь самых дорогих и близких. Такое его поведение, разумеется, вызвало общее осуждение, все были в ужасе от бесчувственности, бездушности, черствости и бессердечности этого существа, не взволнованного даже смертью родной матери. Никто не верил, что его страдания подлинны и глубоки, и в подтверждение требовали лишь его слез. А для них, для собственных слез, он был в тот момент Посторонний. И вот попробуй объясни родне, убеди Драгеца в том, что существуют книги, способные помочь человеку в самые тяжелые минуты.

А теперь ему не нужны мудрые книги; со временем сам становишься достаточно мудрым, чтобы понять: из собственных чувств, из собственной жизни (да и смерти) не следует устраивать театр. Слезы же, как известно, обычный театральный реквизит. Только и всего, Драгец!

Миро Новак сжимает кулак и ощущает в ладони холодный липкий комочек жевательной резинки.

Слабый огонек, зажженный выпитым у брата дешевым коньяком (куда деньги девать — не знает, а гостей потчует домашним бренди — вот весь Драгец в этом!), тлел и наконец потух. И нет настроения разжигать его новой рюмкой на площади или в одном из тех кафешек, что озорно подмигивают ему грязными витринами и, насмехаясь, вызывающе звенят кассовыми аппаратами. А может, все-таки зайти? Хоть ненадолго? Выпить кофе? Э, нет, Мирослав, старый гуляка, не обманывай себя! Разве не так же когда-то давно отправились на кофе Колумб, Сталин и старый Новак, а потом возьми да и возникни Америка, сталинизм и он сам, такая малость. К тому же кофе пить вредно; он является причиной урологических заболеваний, повышает давление, разрушает нервную систему…

— Ну да! Кофе разрушает нервную систему! — восклицает он, радуясь, что наконец уяснил свою историческую роль. А ведь он предчувствовал, что наступит момент прозрения и он откроет свою Америку, свой сталинизм (неужели и это надо открывать?) и себя самого. И вот он открыл — апаурин!

— Апаурин. По пять миллиграммов, — не испытывая ни малейшего чувства вины, он смотрит аптекарше прямо в глаза и думает мимоходом: какого черта эти бабы, которые возятся с лекарствами, кладут на себя столько косметики?

— Рецепт? — холодно спрашивает ходячая пудреница.

— Рецепт?! — Новак стирает взглядом с ее лица слои пудры в надежде отыскать смысл вопроса.

— У вас есть рецепт?

— Рецепт?!

— Только по рецепту, господин.

— Госпожа, но моя жена…

— Ваша жена врач?

— Нет. Она преподает географию. А что?

— А что?!

— Послушайте, моя жена постоянно принимает апаурин. Она даже меня уговорила… И никогда до сих пор не требовался рецепт.

— Теперь требуется. Люди разные бывают… Следующий, пожалуйста!

А следующим за ним в очереди спокойно ждет свое лекарство знакомое лицо. Новак переводит взгляд на усатую кассиршу и чуть не врезается в стеклянную дверь с надписью «на себя». Ему кажется мерзкой сама мысль о том, что с этим человеком он встретился именно в аптеке, где люди по рецепту и без него, в таблетках, драже, ампулах и каплях, три раза в день после еды или каждые шесть часов обнажают самое свое сокровенное (разве не душу?). С этим седоватым ублюдком с автобусной остановки в Новом Загребе (где же его газета и почему он не читает ее спокойненько сейчас, в очереди за лекарством?!) он меньше всего хотел бы встретиться в аптеке. Вероятно, от обилия медикаментов, разложенных на полочках и по ящичкам, из-за предписанных дозировок жизни и смерти аптека подобна огромной пробирке, где без остатка растворяются все чувства и отношения. И любовь, и ненависть превращаются здесь в микстуру. Перед употреблением взбалтывать!