Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

Почти весь день он бесцельно бродил по городу с растревоженной после пережитого душой. Поднялся до самого конца узкой, мощенной булыжником улицы. Сгущались сумерки. Похолодало. Широкую котловину города наполнял плотный грязно-белый туман, сквозь который нельзя было различить ни домов, ни труб, ни минаретов. Подъехавший сюда на машине не поверил бы, что перед ним огромная впадина, и, вероятно, продолжил бы путь, так в старинных легендах мчавшиеся во весь опор всадники вдруг исчезали во мгле, вообразив, что под ними настелена шерсть.

У Шерафуддина дел было по горло, не успевал сбрасывать с плеч то, что на них взваливал. Он вел уже почти проигранный бой с бездушным деятелем, недоплатившим горемыке-рабочему, тот бился два года и наверняка выиграл бы, но слишком поздно, а близкого человека, который за пару минут решил бы дело по телефону, у него не нашлось; сражаясь с бюрократами, выбивал квартиру для женщины с кучей детей; хлопотал о пособии или повышении пенсии одному несчастному, жертве черствости общества, уламывая некую канцелярскую крысу, обожавшую все складывать в стопочку; не в силах оторваться от сладкого кофе и сладкой болтовни, она все дела переносила на понедельник или бросала: «зайдите через неделю» — и сразу превращалась в тигрицу, если дело касалось ее динара, ей и в голову не приходило, что этому несчастному необходимо получить свой динар сегодня и только сегодня, а не через неделю, как, впрочем, и ей; воевал с начальником, который был столь же суровым и беспощадным к слабому, сколь добрым и заискивающим перед более сильным и высокопоставленным.

В конце концов ему нужно, и тоже сегодня, добраться до своей берлоги. В последнее время он чувствовал себя заключенным, которого на день выводят на работу, как вольного, но когда наступает вечер и он бросает мастерок, его возвращают в тюрьму, и нельзя забыть, что он такой же узник, как все. Квартира у него просторная, хорошо обставлена, но слишком уж велика и нарядна для одинокого пожилого человека, прямо саркофаг, красивый, дорогой, с неподъемной крышкой из армированного бетона, украшенной ангелами… Книги и стеллажи покрывает плотный слой пыли, новые и еще не распакованные книги валяются на шкафах и на полу. Незаконченная рукопись, разбросанная по столу, тоже покрылась пылью. Балконные цветы — азалии, цикламены и бегонии, среди них и королевская бегония, — не расцвели, а засохли и пожухли, только адам, первый человек, полный сил, ветвился в своем углу, в другом рос филодендрон и разбрасывал кривые плети далеко за пределы своих владений.

Шестьдесят лет. Что видно с этой вершины, на которую ты безропотно обязан подняться, прежде чем свалишься вниз, в пропасть? Можно ли остановить время? Это проблема, вечная проблема времени. Сейчас, в эпоху стандарта, в цивилизованных странах, думал он, социальных проблем почти не существует, так или иначе они решены, с ними сталкиваются лишь те, кто вынужден с горячими проклятиями их решать. Болезни, старость, смерть — вот химеры, стоящие поперек дороги у человека, вот с чем приходится считаться… Болезни, старость, смерть.

С тех пор как он вышел на пенсию, он ни разу не был в кафане. Боялся встречи со старостью. Он знал, о чем говорят старики за столиками: «А у тебя какая?» — «Почему же, мать их?» — «Э, не нужен мне нищий». — «Говорят, увеличат на шесть процентов». — «А я слышал — на семь». — «Первого будут давать или как раньше?» — «У тебя комната теплая?» — «Когда ты вышел из больницы?» — «Вот и хорошо, вот и ладно, дома лучше». — «И сын так говорит»…

Разве это жизнь? Но с ним такого произойти не может, медленное, длительное умирание не для него. Он хватался за дела, старался помочь людям сколько было сил. До сегодняшнего дня. А теперь?

Гериатрия. Геронтология… менопауза… андропауза. Климакс у женщин… у мужчин он наступает на десяток лет позже, сопровождается резким ослаблением потенции. У женщин на фоне климакса бывают даже психические сдвиги. К дьяволу, какие еще сдвиги? Что происходит с женщиной, когда у нее возникают такие сдвиги?.. Мужчины при климаксе тяготятся работой, манкируют своими обязанностями, становятся беспокойными, раздражительными или мрачными. У иных неожиданно усиливается сексуальность, они меняют любовниц, хотя много лет женаты, и все такое.

Да, шестидесятилетие. Последние годы он жил в постоянном страхе перед этой неотвратимой божьей карой. В шестьдесят лет окончательно расстаешься с работой, то есть оказываешься выброшенным из общественной жизни, исключенным из нее навсегда. Что же впереди? Он начнет избегать людей, общества, прятаться. Останется уйти в лес, к диким животным. Как это делалось в древности? «Отвели дедушку в лес и бросили на съеденье зверям». Шестьдесят лет, ужас! Вот так человек, осужденный на смерть, ждет казни, дело только в формальностях, он еще имеет право на кассацию, но после всех оттяжек неизбежно получит отказ, решение вынесено, о помиловании не может быть речи, приведение приговора в исполнение неминуемо.

И нечего думать о работе, о своей, привычной, он обязан думать о старости… О смерти!

Смерть… Медведка, ввинчиваясь в свежую могилу, никогда сразу не бросается на мертвеца, как полагают. Труп, ее пища, не самое главное, хотя этого можно было ожидать… И жук-рогач тоже. И крыса, та, которую мы с трудом — по усам и лапам — отличаем от небольшого зайца, она и паруется с одним из видов зайца. Нет, проникая в могилу с большой скоростью, разбрасывая землю во все стороны, добравшись до человеческого трупа, она вдруг резко останавливается. Разглядывает, удивляется, проверяет. Кто он? В чем состояло его умение, ошибка или недомыслие? И какова пища? Совсем не безразлично, старец это со скрюченными руками и ногами, с иссохшей грудью, лицом и животом или пышнотелая женщина с горой жира. А может случиться, девушка в расцвете молодости, с тонкой, мягкой, душистой кожей, не дубленой и обвисшей, как у старика, санитар еще никак не мог воткнуть иглу с жидкостью, растекающейся по телу, о которой врачи говорят: «Половину сам пьет, половину Шарцу отдает». А другая крыса, наоборот, не стоит на месте. Она пританцовывает от радости, носится по жилищу недавно прибывшего, кувыркается, покрываясь землей, и только потом, закончив свой танец, подбирается и вонзает стальные зубы в самое лакомое место, так же как все животные, включая человека, ведь прежде всего жертву надо проколоть…

Может быть, это бедолага чиновник, всю жизнь промаявшийся с нищенским жалованьем и дороговизной, или рабочий, что в радости живет, его и кручина неймет? Или силач, прославившийся длинным языком и бранью? Неужели правда теперь он лежит пластом, здесь, передо мной, в мрачной келье с навеки закрытыми дверями, без своего орудия труда, он, до последней минуты судорожно сжимавший его в руке?