Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

Шерафуддин спросил, каково расположение сил на шахматной доске, и бывший социолог ответил:

— У него спроси, луплю его, как…

— Кто кого лупит, результат покажет.

— Важен не результат, важно, кто мастер. Ну скажи, скажи человеку, кто из нас мастер. Как я ему утром врезал, — бывший социолог свел брови, нахмурился, словно устрашая противника, — утром я его снова расколошматил. Учу, учу, ничего не помогает, и не поможет, некоторым никакой силой не вобьешь в голову…

— Не все же такие талантливые.

— Это точно, но ты меня поражаешь, просто не знаю, что с тобой делать, давай, давай, — тянул друга за рукав бывший социолог.

Социолог отмахивался, упирался, говорил, что шахматы никуда не уйдут, а Шерафуддину всегда интересно его мнение.

— Так ты же предмета не знаешь.

— Кто не знает предмета? Это ты не знаешь предмета.

— Вот пусть человек скажет… Да куда ты, чего торопишься! — закричал бывший социолог, когда Шерафуддин приподнял шляпу и схватил Зинку за руку.

— Ничего, ничего, пускай идет, — сказал социолог, — я его еще научу играть в шахматы, и здесь, именно здесь.

— До такого я никогда не дойду, — в бешенстве прошипел Шерафуддин, — чтобы стать твоим партнером и чтобы полем боя была шахматная доска, никогда!

— Да, да, да, именно ты и именно здесь, — стучал социолог пальцем по доске. — Я тебе говорю, не всегда ты будешь таким нахальным.

— Все же он не высказал нам свою точку зрения, — вспомнил бывший социолог.

И тогда Шерафуддин подошел к социологу, шепнул ему что-то на ухо, потом шепнул что-то бывшему социологу и удалился с Зинкой, оставив обоих в растерянности.

— Видал?

— А разве я тебе не говорил?

— Он сказал, что я прав.

— Нет, он сказал, что я прав.

Они стояли и спорили, кому и что он сказал, а Шерафуддин быстро шагал, время от времени оглядываясь, улыбаясь и помахивая рукой. Бывший социолог повернулся к другу:

— Ты посмотри на него — ветер в голове, а ведь уже шестьдесят… Правда, всего несколько месяцев как исполнилось, он еще не примирился с судьбой, обманывает себя, борется, как узник в первые дни заключения: не ест, не пьет, ни с кем не говорит, не отвык от воли и жизни, каждую минуту ждет, что тюремщик отопрет дверь и скажет: «Собирай вещи, иди с богом, чтоб глаза мои тебя здесь не видели»… Или как рыба: наглоталась отравы, всплыла, пожелтела, а все ходит кругами, глупая, пока не уснет, и ее понесет по течению.

Социолог не согласился с мнением друга, ему показалось, в том говорят злоба и зависть. Шерафуддин прожил жизнь затворником, сказал он, дом — институт, институт — дом, больше ничего, а теперь он свободен, никаких забот, впервые может всей душой насладиться прогулкой, остановиться у витрины, посмотреть на прекрасный мир вокруг, раньше он его не видел, понятия не имел о его существовании, одни студенты да ассистенты.

— Потерпи, скоро и он сядет за шахматы, вот увидишь, — продолжал настаивать его друг.

Они не упомянули о Зинке (а она была на устах у обоих), боясь, как бы один не подумал, что у другого скверная привычка сплетничать…

Шерафуддина забавляла игра с Зинкой, хотя он уже составил план, как от нее избавиться. Хорошо, что шахматисты видели их вместе, он знал, что делать, если они все снова встретятся. Зинка станет яблоком раздора, разобьет эту пару. Шерафуддин свободно ходил с ней по улицам, гулял по парку, бывал в кафе, так юноша носит джинсы с надписью «Robber» — разбойник, ведь никому в голову не придет, что он действительно разбойник. Шерафуддин понимал: его репутация не пострадает, даже будь он в близких отношениях с этой девушкой или с другой, он женатый человек. Такое в современном обществе воспринимается как норма, более того, как вполне естественная вещь, «старому волку — молодой ягненок», говорят в народе. Будь он холостяк, старый холостяк, это считалось бы неприличным и вызывало удивление, прохожие оглядывались бы и делали замечания: «Он ей в отцы годится, какое безобразие, вот уж не пара…»

Снова встретился парень, окликнувший Зинку, когда они сидели на скамейке в парке, и обратился к Шерафуддину:

— А ты знаешь, старикан, кто эта девушка?

— Знаю, конечно, знаю, — быстро ответил Шерафуддин. — А вы знаете, что я не разговариваю с незнакомыми людьми? Если у вас есть претензии, обращайтесь к ней.

— Это моя девушка… Конфликт поколений… конфликт поколений… — нудил он. Шерафуддин не слушал.

Прекрасный погожий день неустоявшейся весны, солнце освещает землю, но не прогревает ее, деревца раздеты догола, переплетение раскидистых черных веток напоминает, что человек тоже всего лишь хрупкий, слабый скелет, а его оболочка — жалкий обман в бесконечном тумане времен. Вокруг одного гигантского дерева обвилось ползучее растение с вечнозелеными листьями, сплошь покрывая ствол и две основные ветви, которые держали крону, но только до середины, и потому дерево казалось одетым в длинное зеленое платье с короткими или по локоть рукавами. Была это игра природы или находка изобретательного садовника, чтобы дерево не стояло голым зимой? А может быть, садовник пытался пробудить мысль?

Шерафуддин надел свое твидовое пальто и отправился прихватить до обеда немного солнца, перекинуться словом с друзьями-шахматистами — около полудня они сидят на обычном месте, это их время, и сражаются в шахматы под гомон, по которому все шахматисты узнают друг друга и который уравнивает всех, без различия положения и образования.

Прежде чем сесть на скамейку, он внимательно огляделся — не появился ли тот парень, Чебо, со своим другом, дубиной Дамиром, которого он всюду таскает за собой, иначе все будет испорчено. Неужели Шерафуддин уже лишен удовольствия спокойно глотнуть каплю чистого воздуха? На всякий случай приготовился к худшему, нахмурил брови, придал лицу мрачное, грозное выражение. На соседней скамейке какой-то работяга жевал кружочки колбасы с большими кусками белого хлеба, как и следовало, всецело поглощенный своим занятием.

На другой скамейке сидел старик в поношенном костюме и засаленной шляпе, его в городе все знали, он был депутатом до первой и до второй мировой войн, опираясь на палку, он глядел куда-то вдаль слезящимися глазами. Естественно, и он жаждал чистого воздуха, не такого, как на его улице, в стороне от автомобилей, от их всесилия над бессильным городом.

Напротив на спинке скамьи разместились три девушки в джинсах, поставив грязные кроссовки на сиденье. Они болтали и то грызли соленые палочки, то выталкивали языком изо рта и снова всасывали жвачку. Не спрашивая разрешения, словно к старому знакомому, к Шерафуддину подсел Чебо и потеснился, давая сесть своему другу-великану. На вопрос Чебо Шерафуддин, надув губы и вращая глазами, чтобы показать свою досаду, не ответил. Когда Чебо повторил вопрос, Шерафуддин привычно уткнулся в газету, опять не ответил, не замечая флоберки [71] Флоберка — вид охотничьего ружья. , которую Чебо держал на коленях. Было ясно, он со своим неразлучным другом возвращается из ближней рощицы.