Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

— Я тебе говорю, старикан!

Шерафуддин сделал вид, что очнулся, стал оглядываться по сторонам, словно не замечая Чебо, и задумчиво произнес:

— Разве здесь еще кто-то есть? На скамейке сидит кто-то еще?

— Чего выпендриваешься, ты ж меня видишь.

— А я думал, ты скажешь: я тебе покажу.

— Ее ждешь? Понятно. Ты это брось, старикан… Сказал, брось. Учти, говорю в последний раз, хватит. Но я не такой человек, эх! — укорял он себя. — Все проклятая культура, не то предстал бы ты уже перед своим богом!

— Я ничего общего с тобой не имею, — ответил Шерафуддин и продолжал читать.

— Гляди, он не имеет со мной ничего общего, это я не имею с тобой ничего общего и не желаю иметь. Конфликт поколений! У нас и не может быть ничего общего.

Шерафуддин держался, не принимал вызов, пока Чебо не упомянул о конфликте поколений.

— Да какой там конфликт! Избитая фраза. Я профессор, а как бы я мог быть профессором, если б не было студентов, которые меня слушают, и какие бы это были студенты, если б у них не было профессоров, дающих им знания, профессию? Мы нужны друг другу, только вместе мы сила.

— Погляди на него, — повернулся Чебо к великану, — говори, Дамир, есть конфликт или нет? Что ты скажешь, Дамир?

Нетесаный камень, буковая колода, вместо того чтобы повернуться к Шерафуддину и Чебо, отвернулся, и до них донеслось:

— Большой Дамир — друг Чебо.

— Скажи ему, прошу тебя.

— Большой Дамир говорит — конфликт есть. Он все понимать, все знать.

Шерафуддин не мог их переспорить и ответил в том же духе, подражая какому-то европейскому языку, в котором сложные времена образуются с глаголом «иметь»:

— Большой Дамир не имел понимать.

— Имел понимать. Большой Дамир говорит — обида. Большой Дамир не потерпит обида.

Работяга, жевавший колбасу на своей скамейке, вытер руки, смял бумагу, бросил и поспешил вмешаться, словно едва дождался минуты, когда можно будет и ему что-то сказать.

— Ты надбавку на детей получаешь? — обратился он к Чебо.

— Получаю, а что?

— И чего тебе еще надо?

Теперь пришла пора Шерафуддину гасить огонь, он сказал, что каждый прав со своей точки зрения, Работяга мог дорого заплатить за свое вмешательство, ведь Дамир уже выпучил глаза, набычился и, казалось, вот-вот начнет рыть рогами землю.

— Выходит, он прав, а детскую надбавку все же получает, — не отступал работяга.

— Тебе чего надо? — накинулся на него Чебо.

Большой Дамир встал, потянулся, это было предупреждением. Остановились гуляющие, вмешались в спор: есть конфликт поколений или нет конфликта; разделились на два лагеря, один возглавляли Чебо и Дамир, другой — какой-то парень. Шерафуддина словно медом угостили — парень отличался интеллигентностью и хладнокровием. Вскоре образовалась толпа: ребята со своими девушками, дети, игравшие неподалеку, случайные прохожие, и Шерафуддин не упустил возможности убраться, рассудив, что, если останется, дело дойдет до драки. Он гуляет, чтобы запастись кислородом на день, а не чтобы участвовать в дискуссиях, да еще таких, где главное не истина, а ее защитники. Он остановился и засмотрелся на дроздов, одетых с головы до ног в черный бархат, желто-красные клювы как бы освежали костюм и служили украшением, словно серебряная брошь, освежающая и украшающая черное платье. Птицы прохаживались под деревьями и охорашивались, Шерафуддин попытался вспугнуть их, хлопнул в ладоши, но они не улетели. Он удивлялся, как это дрозды смогли остаться ручными рядом с людьми вроде Чебо и Дамира. Видно, птицы в парке поселились недавно, раньше здесь жили белки с тонкими, гибкими тельцами и пышными, роскошными хвостами. Значит, те парни не так злы, как может показаться, заключил он.

Неподалеку какая-то женщина протягивала руку к дереву, где сидела синица, и пыталась сманить ее к себе на ладонь. Очевидно, синица знала свою покровительницу — смотрела на нее в нерешительности, в любую минуту готовая слететь к ней, но так и осталась на ветке, может быть, испуганная разыгравшейся рядом ссорой. Или боялась Большого Дамира с его флоберкой? Или наблюдала за пареньком, которому никак не удавалось увести свою девушку. Всякий раз, когда он говорил: «Ну пошли же», она отвечала: «Еще немножко, еще немножко, ну еще»…

Шерафуддину встретился бывший социолог, спросил, не хочет ли он пойти в «Европу» или выпить бузы.

Какая еще буза, чуть не вырвалось у Шерафуддина, он остановился только поздороваться, спешил на концерт Сен-Санса для виолончели с оркестром. Зинка просила взять ее с собой, но он посчитал, что ни к чему.

Недурно, с удовольствием думал он после концерта, радуясь, что мелодизм, который присутствует в серьезной музыке, вызывает у слушателя приятные эмоции каждый раз новые, и это делает музыку незаменимой и позволяет ей быстрее выходить из кризиса, чем, например, поэзии.

Пора было забираться в свою берлогу. Аккуратно заперев дверь, он начал раздеваться. Прежде всего снял с лица улыбку, (он с мукой носил ее весь день, зато людям приятно), потом веселый взгляд легкомысленного и жизнерадостного человека, который на все смотрит с восхищением, потом маску беззаботного, вполне счастливого, даже ветреного существа, наконец лег и погрузился в свои мысли… Он не мог заснуть и разглядывал цветы, что росли в горшках: бегония, гортензия с большими сине-фиолетовыми шарами соцветий и остальные, он уже не различал, поникшие и засохшие, они превратились в прах, так после кремации от всей красоты человека остается только горсть пепла. Да, шестидесятилетие, глупцы шумно его празднуют, высоко поднимают бокалы или забираются под стол, ползают по полу, таскают друг друга на спине — такие картинки печатают на поздравительных открытках.

Когда же наступит это завтра и он снова убежит из дому, убежит от самого себя, кто придумал дом со сном, пусть бы не было ни того, ни другого, не было бы этой проклятой ночи! Он лежал под одеялом, подняв колени, и глядел в потолок — думал о своей могиле с полчищами медведок, крыс и кротов. Вот они выползают из-под земли, рыщут, замирают, принюхиваясь, нет ли чего свеженького, непорченого, бывшего надменным существом, гордящимся своим разумом, что не дан больше никому на Земле. Вспомнились стихи поэта, которого не признавали декаденты и пессимисты — их ограниченный, суженный взгляд не позволял понять.

Когда он погасил ночник и черный мрак ворвался сразу, с готовностью, совсем не так, как приходит где-нибудь за городом, в лесу, он и в самом деле почувствовал себя словно в могиле.

Он встал рано, однако отказался от утренней гимнастики, испугавшись своей вялости, вот и еще один этап пройден, теперь ему не всегда удавалось собрать силы, досадно, конечно, это уже вид безволия, своего рода умирание. Комната почти до половины была заставлена цветами, они были важнейшей частью обстановки. Спастись, выжить в дымовой трубе города — проблема современности, и он ее решил: ассимиляция, транспирация, фотосинтез. Днем растения выделяют кислород и поглощают углекислый газ. Это именно то, чего он добивается на земле: дайте мне кислород и заберите углекислоту, очистив город от гари и нечистот. Зато ночью он затягивал комнатный оазис тяжелым занавесом.