Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

Шерафуддин устал, взмок от ходьбы и даже не замечал прохлады. Расстегнул старомодное пальто из твида, снял шляпу, остатки волос поднялись дыбом, и по мощеной улочке начал спускаться к парку. Еще недавно это было время работы, а не прогулки.

— Шерафуддин!.. Милый Шерафуддин! Глянь-ка, мой жених!

Подбежала, бросилась на шею, прижалась лицом, словно искала утешения. А когда успокоилась и оторвалась от него, погрозила пальцем:

— Куда ты делся? Где пропадаешь?

Шерафуддин никак не мог прийти в себя от изумления. Что это? Первая мысль: какая новая беда на него свалилась? Он знал — хорошего ждать неоткуда. Не сумасшедшая ли из тех четырехсот восьмидесяти, которые свободно ходят по городу, — в больнице не хватает мест. Он сказал, что видит ее впервые в жизни, но она снова погрозила пальцем.

— А чей же ребенок у меня под сердцем?

Шерафуддин испугался.

— Во всяком случае, не мой.

— Ну ясно, — огорчилась молодая женщина, — так я и знала, все вы, мужчины, одинаковы, дети вам не нужны, вам нужна баба.

— Что ты? Первый раз тебя вижу, девушка, ты, видно, ошиблась, с кем-то меня спутала.

— Эх, Шерафуддин, что ж ты? Так уже и не помнишь? А на море?

— На море я хожу со своей женой.

— С женой? — удивилась она. — А говорил, у тебя нет никакой жены.

Было это, было, вскоре после того, как он развелся. Но признаваться не хотелось. А она не унималась:

— Нехорошо! Ты меня вытащил из воды? Вспомни, вспомни, никакой жены не было. А потом кусты на берегу, за дорогой, там еще пахло агавами…

— К чертям… девушка, что ты натворила? Ладно, пусть будет по-твоему. И чего же ты от меня хочешь?

— Я от тебя не отстану, вот чего я хочу. Я тебя нашла, и тебе не выкрутиться!

Шерафуддин в недоумении разглядывал женщину то справа, то слева, присматривался, раздумывал и наконец произнес:

— Не знаю, как это совпадет с моей линией.

— С какой еще линией?

Шерафуддин разъяснил: жизнь человека представляет собой линию, это главное, если человек настоящий, он должен думать, какую линию оставит после себя, и обязан ни на минуту о ней не забывать. Привел в пример бойца или партизана: тот всю жизнь остается верным своей линии, и что бы он ни делал, должно ей соответствовать, иначе он теряет все, становится, можно сказать, легче воздуха, его несет, как соломинку, как мусор по земле. Ломаная линия возможна, но в данном случае речь идет не об искусстве, а о жизни, жизнь — нечто иное, хотя встречаются и такие, кто считает прямую линию уделом людей ограниченных, что, безусловно, не исключается, но чаще это свойство сильных натур…

— Привет, Зинка, — крикнул на ходу парень, искоса и подозрительно поглядывая на них, он обошел вокруг их скамейки два или три раза.

— Привет, — тихо ответила она, явно смущенная, а Шерафуддин не спросил «кто он тебе», хотя приметил парня. Зинка сама призналась — бывший ее дружок.

Шерафуддину это не понравилось, хотя он давно оказался в положении, когда понятие «нравиться» не имеет никакого значения, не осталось ничего, кроме жестоких и неумолимых законов природы. А тут еще эта напасть. Он мысленно строил планы, как избежать кабалы. Столько ненаписанных книг, столько стран, где он не побывал, столько городов, а несыгранные роли, а невоплощенные движения души… хотя и любовных приключений хватало. Но Шерафуддин был из тех, кому важнее написать книгу, чем пережить увлечение, огромное большинство мужчин выбрало бы второе. Они сидели в парке, он сбил носком грибок, торчавший в траве возле скамейки, Зинка сделала жалобное лицо: она никогда не видела таких красивых грибов.

— Самые красивые грибы ядовитые, — заметил Шерафуддин.

— Знаю я, о чем ты думаешь, только не бывать этому, умру, а не отступлюсь от тебя.

Шерафуддин вертел головой, объясняя, что любовь не более чем игра, как у котят или медвежат, или когда парень с девушкой убегают на луг, на пляж, в лес, не задумываясь, к чему все может привести. Но ему уже не вернуться в свою молодость, в детство. Сейчас у него игры куда сложнее.

— Мы — два разных мира, несомненно… И, в конце концов, я ничего не понимаю… это какие-то фокусы…

— Ну, если хочешь, я тебе все расскажу: я была замужем, развелась, теперь, значит, свободная женщина.

— Такая молодая?

Зинка возразила, что разводятся и помоложе. Шерафуддин не поверил. Он подумал: просто она хочет облегчить его задачу, а может, и вправду ждет ребенка, тогда дело нешуточное.

— Значит, развелась, у тебя на шее четверо детей, ты не знаешь, куда их девать, дай-ка я всучу их полоумному старику. А я не согласен…. Разведена, такая молодая. Но нельзя не признать, ты интеллигентна, остроумна и неплохо все придумала…

Как если бы они вчера расстались с Шерафуддином в парке, к ним подошли два приятеля, социолог и бывший социолог, фланеры и непримиримые противники за шахматной доской. Они явились в свое время, на обычное место сыграть свои три партии в шахматы. Накануне социологи долго спорили на исторические темы, но, так и не придя к соглашению — ни один не хотел сдаваться, — решили, что правым будет считаться тот, кто выиграет сегодня три партии.

— Вот кто умеет жить на пенсии! Постоянная активность, не то сразу одряхлеешь, — показал на Шерафуддина один из них. — Посмотри, а ведь шестьдесят с хвостиком…

— Кто сказал «шестьдесят»? — строго глянул Шерафуддин на шахматистов. — Милиция! Где милиция! В тюрьму их…

— Слушай, я серьезно…

— И я серьезно, выбирай выражения, — ответил Шерафуддин и представил Зинку как свою племянницу.

Социолог и бывший социолог вели полный сарказма спор о том, считать ли прогрессивным восстание Градашевича против турок, как утверждал социолог, поскольку оно имело целью низвержение отсталой империи, или реакционным, как утверждал бывший социолог, потому что Градашевич собрал вокруг себя феодалов-консерваторов именно в тот момент, когда султан задумал провести реформы и европеизировать государство.

— Ты в этих вещах не разбираешься, пусть Шерафуддин…

— Шерафуддин, бога ради, хоть ты скажи, долго мне еще ждать?

Социолог был низкорослым, а лицо бывшего социолога украшали две косые, пересекавшиеся где-то на середине лба глубокие морщины, и вид он имел свирепый.

— А в чем дело? — Шерафуддин по привычке обратился к одному, но ответил другой.

— Да вот каждое утро, когда разворачиваю газету, две последние страницы изучаю: нет ли там его портрета, — начал социолог, глядя на старого приятеля.

— Ну, что касается этого, — ответил бывший социолог, — не сомневаюсь: моя судьбина — вскоре остаться без лучшего друга, да что поделаешь…

— Мы держали пари, я считаю, он уйдет лет на десять раньше меня, самое малое…

— А я считаю, ему не пережить и этой весны.