Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

— Что ни говори, шок, верно?

— Я не считаю шок искусством.

Театр — тоже шок, настаивала Зинка, ей не нравилось, что Шерафуддин не согласен, а он считал такой театр не современным, а экспериментальным; спектакли, собирающие молодых энтузиастов со всего мира, меньше других понимают сами молодые, он утверждал это, исходя из их реакции: они неистово аплодируют, когда проскользнет фривольная или вульгарная фраза, вот что вызывает воодушевление зала, а не апофеоз мысли, хотя присутствует вроде бы элита, как она о себе думает, лучшие из лучших, так сказать, но такой театр не более чем мода, как музыка, которая шокирует, ошеломляет, скандализирует, вызывает у слушателя самые грубые ощущения, разрушает то, что искони утверждалось в человеке как прекрасное, о чем, разумеется, даже не подозревают смазливые сараевские и белградские дамочки, посещающие подобные спектакли со своими кавалерами, дабы доказать, что они принадлежат к «элитарной» части публики или чтобы пережить жестокую драму: муж бьет жену о стену — посмела приревновать к его новой подружке — и в финале зверская месть: она отгрызла ему гениталии, рот ее в крови, на полу лужа крови. Все это представляют в какой-то пещере или в бывшем пороховом погребе, а не в театре…

Они шли парком и увидели на скамейке девушку, кормившую голубей и воробьев. Она крошила им хлеб и все посматривала, осталось ли для еще одной сосиски, которую не успела съесть. Она улыбалась, уйдя в свое занятие, и казалась счастливой. Шерафуддин не мог не спросить, зачем ей это, и девушка, оглядев его с ног до головы, ответила: вот, не может найти работу, а тут какое-никакое занятие.

— И правила существуют?

— Да нет, — ответила девушка, — никаких.

— А ты хотела бы заниматься чем-нибудь другим, не птичками?

Девушка просияла, но тут же сникла.

— Хорошо бы, но меня не берут… я некрасивая и… сами видите… — Она поднялась со скамейки.

— Ну и что?

Одну ногу она приволакивает, объяснила девушка. Попала в аварию, голень составили из кусочков. Да, подумал Шерафуддин, одна нога короче, она права, низший сорт для любого администратора, человека практического, который работает на основе «хозрасчета», а не благотворительности.

Он подумал о том, что, если голень снова сломать, она срослась бы лучше. У него есть знакомый хирург, тот бы помнил, что перед ним девушка, а не вол, которого, если не удастся выправить ногу, можно отправить на бойню. Он размышлял, как быть. Еще одна проблема, и так на каждом шагу. Вместе с Зинкой сели на скамейку возле девушки. Вспорхнули воробьи, за ними голуби, но тут же вернулись клевать крошки и чистить клювы о песок и камни. Родилась совсем простая идея: Зинка придет с ее документами, и в результате Шепа — секретарша директора предприятия. Зинка ликовала, она могла стать участницей приключения.

Мимо шли люди: молодые — быстрыми шагами, улыбаясь, старики — еще в зимних пальто, поглядывая, нет ли свободной скамейки, чтобы посидеть и бесплатно подышать свежим воздухом. На одной из скамеек парень и девушка сидели друг против друга, он — опираясь на спинку, она — лицом к спинке, сплетя под скамейкой ноги, это их забавляло. Рядом топтался старик, надеясь, что они уйдут и уступят ему место, а они ждали, что он уйдет, не станет им мешать.

Шерафуддин рассказывал Зинке о Лутфии, о шахматистах — те уже заняли свою скамейку и вели шахматную баталию. Зинка поведала о разговоре с Чебо — она с ним порвала окончательно. Шерафуддин понимал, что вряд ли Чебо с этим примирится. И еще он понимал: разговором дело не кончится, не миновать стычки, заключительной сцены, в которой будут участвовать все, и даже маленькая Шепа, вдохновившая Зинку на риск, теперь голубям и воробьям придется отвыкать от пособия, зато их попечительница наконец получит работу, а это куда большая радость, чем угощать крошками птиц.

Шерафуддину пора было отыскать своего родственника, и он отправился на почту. В зале переговорной задерганный посетителями дежурный выкрикивал названия городов и номера телефонов. Шерафуддин сразу узнал Лутфию. Две молоденькие девушки сидели на длинной скамье, выставив голые коленки, одна была довольно хорошенькая. Еще одна, и тоже хорошенькая, взволнованно ходила по залу, то ли после состоявшегося, то ли в ожидании предстоящего разговора. Парни с длинными баками и короткими стрижками, подняв воротники кожанок, обсуждали последний футбольный матч, и каждая фраза у них начиналась словами «туда ее мать». Какой-то толстяк, точно собственный жир не защищал его от холода, сидел в зимнем пальто до щиколоток и пялился в кроссворд, так и не заполнив ни одной клетки.

Если бы Шерафуддин мог уйти от себя, от настоящего себя, не того, видимого окружающим, может, он понял бы, что к чему. А сейчас он стоял в очереди и разглядывал широкие плечи Лутфии, пока тот выкрикивал города, номера телефонов, номера кабин. Люди вскакивали, бежали в названную кабину, поговорив, радостные или взволнованные, иногда заплаканные, подходили к окошку, за которым сидел Лутфия, оплачивали разговор и поспешно удалялись. Когда подошла очередь Шерафуддина, он ловко вывернулся из плотной толпы пробивавшихся к окошку и исчез.

Что сказали бы его друзья-шахматисты? Ну не дурак ли тот, кто, получив билет в рай, отдает его кому попало и упивается своим благородством? И зачем навязывать другому то, что его совершенно не интересует?

Целыми днями Шерафуддин праздно бродил по городу, ему нравилось заглядывать в лица прохожих, он старался отыскать в них себя, однако ничего не получалось.

На скамейке выпивала компания — из тех, кто перестал сопротивляться жизни. Среди них бывшая ресторанная певица. Бутылка шла по кругу, люди без всякого повода божились и обнимались, а бывшая ресторанная певица грязно ругалась. Ежедневно с наступлением сумерек собирались они здесь, пили, заговаривали с прохожими, спорили друг с другом, а бывшая певица пропитым голосом кричала:

— По мне сходили с ума сараевские беги, возили на лошади на Требевиц, по одну сторону ящик с пивом, а по другую я в корзине… Я… я… я… я!

Шерафуддин, вежливо кивнув компании, подумал: сколько же таких «звезд» на земле!

Встретилась женщина, которую он не видел лет двадцать. Какая разительная перемена, а ведь она была не хуже Зинки. Да, тогда я для нее ничего не значил, она была царицей и отвергла меня. А вот теперь отвергаю ее я, думал он, ощущая словно бы сладость мести, не свойственную его натуре. Брр! — поежился он.

Над горой широко раскинулось темное облако и смотрело прямо на Шерафуддина. Тянувшиеся по краям золотистые барашки создавали причудливые узоры. Было время, люди восхищались восходом солнца, медленно плывущими облаками, превращающимися в страшные, но бессильные чудовища. Теперь другое, с тех пор как человек стал созидателем, он гордится делом своих рук, а на заход солнца не обращает внимания, не замечает его прелести, не вдохновляется им; человек гуляет или идет по делу, углубившись в свои мысли, он видит закат краем глаза, не поворачивая головы, и еще меньше смотрит на облака. Иначе — если он видит новую красивую машину или вообще что-то новое и красивое: нарядные витрины, богатые виллы, натыканные вдоль шоссе, или громады городских дворцов, похожих в ночи на сияющую рубиновую гору.