Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

Женщина изобразила улыбку, готовая остановиться, но Шерафуддин поздоровался и прошел, извинившись, мимо. Ее вид напугал его, он опомнился не сразу: теперь он только играет роль человека, каким его когда-то считали, — работоспособного и предприимчивого, веселого и доброжелательного, готового каждого подбодрить и в каждого вселить уверенность.

Встретился знакомый — рано постаревший поэт. Шерафуддин не сомневался, что у него этим кончится: пока человек молод, он не боится ничего и никого, молодость не знает препятствий. Как гора, лес, пропасть, она разворачивается и размахивается во всю ширь. Состарившись, лес увядает, засыхает. Хороший картофель не остается в земле, а первосортная пшеница на току, остается только негодное — сгнившая ботва, жесткая, ломкая солома, мякина, которую разнесет ветер.

Шерафуддин считал, что поэты должны прославлять достигнутое и приобретенное, просто обязаны. Даже если достигнутое осталось мертвым словом или красивой фразой на бумаге, это не должно людям мешать идти вперед, к горизонтам, видимым только поэтам. А если не все получилось, не освоено, так сказать, не дало результатов, поэта не касается, для подобных ситуаций существуют другие, пусть они разбираются…

«J’ai pour principe n’écrire que des histoires scandaleuses» [72] Я из принципа беру только скандальные истории (фран.) . , — повторял когда-то с гордостью рано постаревший поэт. Но когда это было?

Шерафуддина потянуло к друзьям-шахматистам, он направился в парк и сразу наткнулся на компанию, которая с большей охотой выпивала под липой, чем в кафане, и влекла их сюда не романтика, а то, что в кафане за спиртное надо было платить в четыре раза дороже. В каком-то смысле они стали частью пейзажа, и парк уже нельзя было представить без них, так же как без друзей-шахматистов, хотя, наверное, хватило бы чего-то одного: или шахматистов, или шумной компании с бывшей певицей, зато картина была бы неполной и без отслуживших свой век скамеек, без декоративных кустов с белыми ягодами, свисающими до асфальта.

На этот раз друзей-шахматистов не оказалось. Плотно вбитая в брюки женщина прогуливала на цепи дога, и Шерафуддин подумал: если женщина тянет за собой псину и гуляет по парку, она обязана быть красивой, иначе теряется уважение и к ней, и к ее собаке.

Не найдя друзей, Шерафуддин заторопился домой, а когда человек торопится, он мобилизует все силы, физические ощущения берут верх и мрачное настроение исчезает. Он направился было кратчайшей дорогой, но у него родилась идея, и он пошел в обход, чтобы ее разработать. К тому же у него не было желания встретиться с Зинкой.

Он не смотрел по сторонам, никого не замечал. Все в конце концов проза. Как он только сейчас понял, и в старости жизнь остается жизнью, правда уже в виде суровой прозы, в этом вся разница, вместо небесного полета, голубого волнующего восторга — бесконечное серое время. Холод одиночества, медленное умирание, энтропия. Ему остается лишь наблюдать действие беспощадного закона разрушения животного организма. Вспомнил о судье, который закончил свою жизнь, выбросившись с пятого этажа. Один врач убил молодую красивую жену, а потом забрался на чердак, чтобы труп высох, и убил себя. А профессор, семейный человек, отец четверых детей…

Он шел быстро и не заметил бы мужчину, сидевшего на тротуаре спиной к ограде, не заметил бы расстеленную перед ним грязную тряпицу, с мольбой протянутую руку и скорбное выражение лица, если б не услышал голос, который заклинал:

— Помогите!.. Помогите!..

Присмотревшись, он увидел, что ошибся — не было ни протянутой руки, ни расстеленной тряпицы, хотя человек действительно сидел у ограды и вид у него был измученный. Шерафуддин разволновался. Что делать? Дать монетку? Ведь может получиться то, чего он всегда опасался, — он обидит человека. Впрочем, наверное, это заблуждение, большинство теперь не обижается, для некоторых нищенство превратилось в профессию. Не вынимая руки из кармана, он спросил:

— Вам помочь?

— О, неужели еще остались люди, способные задать такой вопрос? — удивился человек, однако муки в его лице не убавилось.

— Я… Не нужно ли вам… Не хотите ли вы…

— Конечно, нужно, только вытащите руку из кармана, оставьте деньги при себе. Не знаю, тот ли вы человек, которому можно доверить…

— Тот, — решительно ответил Шерафуддин.

— Я стал бесстрастным, — просто сказал человек.

— Бесстрастным?

— Да, вы хорошо расслышали. Вы же согласились мне помочь.

— Понятно, это что-то новое…

— Да, это нечто новое, у меня есть все, нет только страстей. Можете вы мне помочь? — вскричал человек со слезами в голосе.

Шерафуддин осознал наконец его беду, он стоял и смотрел, от напряжения перед глазами появилась сетка, и он вновь увидел и расстеленный на тротуаре платок, и протянутую в мольбе руку.

— Помогите мне, прошу вас! Помогите! — кричал бесстрастный человек.

— Что было вашей последней радостью? — спросил Шерафуддин.

— Отец.

— И что с ним?

— Умер… умер, и у меня ничего не осталось на память, — расплакался человек, — даже красного лоскутка, если не лоскутка, так хоть клочка красной бумаги.

Ну, в данном случае дело поправимое, и Шерафуддин сказал:

— Не волнуйтесь, красный лоскуток мы найдем.

— Или красную бумагу. Нет, не найдете, я пробовал, была красная, я хотел приколоть ее к груди, а взял в руки — она оказалась серой… Помогите, прошу вас.

— Ты же не стар. Тебе надо повернуть жизнь — идти вперед, а не назад, — подбадривал его Шерафуддин.

— Только красный лоскуток!..

Шерафуддин стоял в растерянности, не зная, что сказать, и вдруг вспомнил: на нем красный галстук. Схватил за оба конца, развязал и протянул человеку. Тот вцепился в галстук, отодвинул, стараясь лучше разглядеть, и заявил:

— Он же не красный!

— Как не красный? — возмутился Шерафуддин.

Теперь ему стало ясно, что тут все непросто: это или сумасшедший, или большой шутник.

— Ты посмотри, посмотри, сам увидишь.

Шерафуддин взялся за галстук, но человек не отпустил, сказал: так смотри, в моих руках. Шерафуддин всмотрелся — действительно, галстук был серый. Попытался вырвать, но человек не отпускал, пока он не уверился.

— Хватит, — вздохнул Шерафуддин, — так и есть, серый, ваша правда, ужасно серый.

— Возьми, возьми, — совал человек ему галстук.

Шерафуддин взял галстук и, когда человек выпустил его из рук, повязал на шею. Галстук был красный.

— Что ты болтаешь, — разозлился он, — ведь красный! — Снова снял и протянул незнакомцу.

Человек прикоснулся рукой, и Шерафуддин увидел: галстук серый. Вырвал, посмотрел — красный. Отдал тому — серый. Вырвал из рук — красный, и так несколько раз, пока не понял, в чем тут дело.