Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

Лутфия о таком и слышать не хотел, он верит в добро, все его знают и уважают: и директор, и сослуживцы, особенно сослуживицы… Его называют «наш Лутфия», только попроси, всегда готов услужить, даже если надобно идти на край света.

Шерафуддин похвалил его за такое поведение.

И Зинка похвалила: приятно, ей-богу, когда культурный человек, не бандит какой-нибудь, такого с малолетства видно. Если мальчонка прилип к матери, не оторвешь, или к сестре у ткацкого станка, глядит на ее работу, а мать заругает его, чего дома сидит, чего не бежит на улицу играть с детьми, — соседка там или тетка должны заступиться: ну и ладно, домосед, значит, и слава богу, с малых лет не носится по улице, все дома, при матери, то поможет ей или сестре картошку почистить, то еще что, вот и ладно, и слава богу…

Шерафуддин, стараясь возвысить родича в глазах Зинки, стал расспрашивать его о почте, в надежде, что ответ Лутфии вызовет у Зинки интерес. Спросил, кем работает, тот ответил: служащим.

— Сейчас мы все трудящиеся, я тоже.

— Да нет, пусть знают, служащий, уж я попрошу.

Шерафуддин не ожидал такого ответа и начал с другого конца:

— С работой ты справляешься, я видел, но ты ведь моей породы и потому должен все изучить, сейчас у тебя работа на переговорной, правильно, служащий и это должен уметь.

Он спешил закончить мысль, чтобы Лутфии не пришло в голову возражать, но не успел.

— Да я только при телефонах…

Шерафуддин перебил его:

— Знаю, почтовому работнику надо всему выучиться, вот у меня есть знакомый юрист, он с азов начал, это уж потом стал юристом, да еще в дисциплинарной комиссии, и ты тоже, кто знает, как далеко ты пойдешь.

— Да я…

— Не спорь, ты молодой, пробьешься. — А потом поспешно, не позволяя Лутфии заговорить, спросил, не бывает ли у них каких-либо проступков, нарушений, чтобы перевести разговор на другое, но Лутфия ответил:

— Эх, старина, еще сколько, одному богу известно…

— Знаю, это у вас наверху, а я говорю о почтовых служащих, ну, в отделе посылок…

— Да и таких много. Либо деньги не вручат, либо задержат, всякое бывает.

Шерафуддин торжествовал:

— Вот видишь, когда-нибудь ты их за шиворот…

Зинка больше не могла сдерживаться:

— Какая еще дисциплинарная комиссия, такие дела суд решает.

— Конечно, суд, — подхватил Шерафуддин. — Смотри, Лутфия, какая девочка — красивая, интеллигентная, а умница… Чего молчишь?

Лутфия не решался поднять глаза на Зинку, поглядывал исподтишка, больше всего его смущала сумочка из велюра, Зинка держала ее обеими руками, мешочек не мешочек, что-то стянутое сверху, крохотное, коричневое, изящное, только для воздушного создания, такая не потащит на себе мешок или сумки из кожи, ну да, из кожи, о господи, из какой опанки делают… Ее мешочек такой крохотный, и еще шелковый витой шнурок, тоже коричневый, а кто знает, из чего она сама, мягкая, как бархат, и непонятная…

Шерафуддин расхваливал интересную работу Лутфии, восхищался: какая ответственность, перед ним вся республика, вся страна, что тут говорить, вся Европа, он может соединить с любой страной, за одну минуту! Шерафуддин качал головой: даже не верится, чудо божье, ему в этом никогда не разобраться, да еще чтоб не ошибиться…

Лутфия, довольный, наконец расхвастался: вот он как усядется на свое место, как наденет наушники — самому богу его не свернуть.

— Богу не свернуть, — улыбнулся Шерафуддин, — это точно, а богине можно, когда мы с Зинкой подошли к окошку, ты же скинул свои наушники и вышел к нам поздороваться…

Лутфия не сдавался: не так уж быстро он вышел, немало времени понадобилось, чтоб уговорить его выйти, служба есть служба.

— А когда я один приходил, ты на меня даже не взглянул.

— Откуда ж мне было знать, что ты мне родня?

— Какая еще родня? — поморщилась Зинка.

Лутфия называл Шерафуддина то родней, то дядькой, то стариной, на что Зинка заметила: простота, раз в городе живешь, надо по-городскому.

— Пора мне, — сказала она и встала, затягивая сумочку. Шерафуддин принялся упрашивать ее остаться, лучше познакомиться с его родственником. Она помрачнела и, приняв окончательное решение, протянула руку Шерафуддину, потом Лутфии, но без пожатия.

Лутфия провожал ее взглядом — откуда-то появился администратор, человек с бульдожьим лицом, коротенький, в черном смокинге, он почтительно открыл перед Зинкой дверь.

Шерафуддин огорченно покачал головой и принялся выговаривать Лутфии: нечего было спорить, когда он старался представить его Зинке как нечто большее, чем простой дежурный на переговорном пункте. Спросил, понравилась ли ему девушка, Лутфия ответил:

— Что тут сказать, не нашего поля ягода, ты только на ее сумочку погляди, ведь она не кожаная.

— Какая еще сумочка! Самая дешевая, кожаная стоит много дороже, не болтай ерунду, небось вообразил, будто и она не из человеческого теста, а из чего-то, что с неба падает.

— Я и вправду так думаю.

— Дурак, ты на себя погляди, какой ты большой и здоровый. Чемпион! Вот о чем ты должен был говорить, а не про почту, там ты только жалованье получаешь! Второй атлет в стране!

Шерафуддин старался избавить его от ощущения неполноценности, внушить уверенность в себе, поэтому напомнил о происхождении: сын крепкого хозяина, уважаемого на селе человека, а Зинка кто? Дочь прачки, поденщицы, врал он.

— Прачки? — Лутфия так обрадовался, точно у него с души камень упал.

— А что с ней будет через десять лет, всего через десять лет! Сейчас ее лицо сплошной обман, чтобы представить себе, какая она настоящая, ты всегда думай, какой она будет через десять лет, и не промахнешься.

Все, что на ней, все ненастоящее, убеждал Шерафуддин, не только сумочка, но и лицо, маска, не лицо, и тело, сплошь тряпки, и ее разговор, все эти «жуть», «классный», «супер»… Сегодня Лутфия провалился на экзамене, но должен постараться и исправить дело, хотя это очень трудно, ведь Лутфия тугодум, Шерафуддин понимает, он из тех, у кого в голове помещается только одна мысль, самая необходимая.

Сквозь листву проглядывало хмурое небо, напоминавшее лоб человека, готового завыть. В такую погоду идеализм и все прекрасное отыскивает укромный уголок и там прячется, а человек способен на то, на что в другое время никогда бы не решился. Часто говорят: «Погода меня просто угнетает». Угнетает, конечно, и старость, и еще многое. То, что мы считали уродливым и позорным, становится естественным, а то, что считали идеальным и романтическим, если рассмотреть поближе, превращается в обшарпанную прозу.

Шерафуддин вышагивал по улицам гордо и независимо, без страха, как человек, которому еще не стукнуло шестидесяти. Он был уверен — никто не посмеет сказать, что ему уже шестьдесят, и потому чувствовал себя по эту сторону рокового рубежа. Навстречу попадались девушки, они смеялись во весь рот, и зубы были такие красивые, словно искусственные. Но вот он встретил женщину, чье лицо когда-то напоминало лепестки роз и лилий, а тело было высочайшей поэзией, какую он знал. Сейчас это был опустевший осенний сад, розы и лилии погибли, заглушенные сорняками, на высохшем дереве остались забытые груши, по которым стекал холодный дождь.