Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

С дерева словно нехотя, медленно падал лист, стремился к земле, чтобы уйти в нее, так же как человек. На траве играли дети, по дорожкам прогуливались пенсионеры, ноябрьское солнце было не менее приятно, чем майское, кроны деревьев свежи и пушисты. Но внезапная перемена — и всему конец. Ледяные дожди и снег обрушиваются на деревья, словно божья кара, листва безжалостно сорвана, еще недавно густые леса выставили сухие, обнаженные ветки, деревья раздеты донага, растерзаны, ограблены, и не осталось тайн ни в зарослях ежевики, ни в папоротниках, замолкли птицы — голодный да без дров в доме не запоет. Поникла вынужденная зимовать трава, чернеют вспаханные поля…

И если за городом нежданный снег обожжет все, учинив полный разгром, в городе человек не перестанет выполнять свои обязанности, с семи до двух, как и в середине лета, людской муравейник будет двигаться по тротуарам и в машинах, автобусах, в трамваях на работу, с работы, на отдых, с отдыха… Но ведь людской муравейник не перестанет испускать вонь, копоть, дым, шлаки всех видов, задыхаться в собственном смраде, потому-то природа может сказать: да, человек победил меня, зато себя ему не победить, околеет он в своих собственных извержениях, от собственной безмозглости… Я-то весной воспряну, а дождется ли он новой весны, вот вопрос. Ведь все, что он совершил и совершает, — бессмыслица, он погибнет, выполняя главное дело своей жизни. Существование человека на Земле вообще бессмысленно. Может, это судьба всех цивилизаций с самого начала? Что осталось от прошлого? Кладбища?

В таком городе, при таком настроении и таких ассоциациях какие сны могут сниться? Вот такие.

Все звери и их жертвы находились на своих местах: в конторах, у станков, на улицах, на полях, на лугах… Иные вросли в землю, как деревья, выстроились правильными рядами, шеренгами, вдоль проезжих дорог. Разверстые легкие наверху, в них теряется голова, а может, ее нет вовсе, как нет на деревьях листьев, только черные, обугленные ветки. Те, что носятся по улицам в своих повозках, тоже стараются поглубже вдохнуть, хоть ранним утром…

Богатый урожай яблок, деревья гнутся от желто-зеленых, золотисто-желтых и золотисто-зеленых плодов. «Золотой пармен», его называют королем яблок, и вполне заслуженно. К изумлению Шерафуддина, яблоки не исчезали, хотя он очень пристально в них всматривался, все его помыслы были обращены к ним…

И еще: он, как обычно, отдыхал в своей постели, а по комнате прямо на него двигался рак с огромными клешнями, с длинными, покрытыми лаком когтями. Правда, было неясно, движется ли он вперед, казалось, он еще не решил, куда ползти, к Шерафуддину или от него. Шерафуддин не очень испугался, знал — страшного не произойдет, он проснется и увидит, что рак пятится назад, как всегда; только бы он не превратился в скорпиона, пусть без длинных, покрытых лаком когтей, и двигался бы к двери, возможно, это к счастью, к новому счастью.

Похоже, женщины с сумками ходят на базар не за покупками, а чтобы вдоволь наговориться.

— И дети еще будут, может, и муж другой, а вот брата не будет. Я б за брата все отдала.

— Хуже нет, когда женщина работает, прямо каторга. Ребенка тащит в ясли, ест одни консервы, все, что получает, уходит на нее же или на прислугу, а что она там наработала — не поймешь.

Ну и деревенщина, подумал Шерафуддин. А как умеют за себя постоять! Да еще всем вокруг достанется. Когда же они домой попадут? Бессмысленная болтовня целыми часами.

— Эффективность, мои дорогие, — пробурчал он, поравнявшись с ними, но так, словно говорил сам с собой. — Эффективность, — повторил он.

Женщины замолкли, посмотрели на Шерафуддина, огляделись вокруг, но так ничего и не поняли.

Устремленный на него долгий взгляд с противоположной стороны улицы наконец привлек его внимание. Кто это может быть? Кто она? Откуда я ее знаю! Понятия не имею, впервые вижу, а она так пристально смотрит, вот и через улицу идет прямо ко мне.

Женщина подошла, улыбнулась, поздоровалась, смущенная. Шерафуддин снял шляпу, поклонился, он ждал объяснений. Долго ждать не пришлось.

— Ах, Шерафуддин, дорогой. Откуда ты? Сколько же я тебя не видела!

Шерафуддин молчал, и она смутилась еще больше.

— Вы меня не узнаете? Я Зинка. — И, словно этого недостаточно, посыпала доказательствами: Чебо, Дамир, Лутфия, с которым они сидели в кафе.

— Правильно, — сказал Шерафуддин, — была одна девушка, точнее, молодая женщина, только я не уверен, что это ты.

— Да, да, это я!

Вспомнилось, как встречал он Зинку в кафе с мужчинами, с одним, с другим, и видела ведь его, но ни разу не пожелала узнать. Как во всем этом разобраться? Он спросил:

— Мы еще на Земле?

— Наверное, — разволновалась она.

— А я думал, на Марсе, увидел тебя и обрадовался: слава богу, здесь другие законы.

— Не поняла…

— Разве мы не договорились, что на Земле не знаем друг друга?

— Опять не поняла.

— А я вот тебя понимаю. — И про себя отметил, что она осунулась, очень изменилась. Однако напомнил, что еще недавно она не желала его узнавать на улице. Зинка удивилась, спросила робко:

— Я не желала тебя узнавать на улице? Неслыханно.

Да никогда!

— А кто же это был?

— Откуда я знаю? — И поспешно добавила: — Может, моя старшая сестра?

— Какая еще сестра?

Она решила, что Шерафуддин увиливает, разозлилась, хотела было уйти, но он ее остановил, добавив в голос тепла, и Зинка растаяла. И все-таки нет ли тут подвоха? А что, если и эта решила повеситься ему на шею, как Зинка? Не иначе, все они сговорились закружить его, старика. Явь или видение эта Зинка?

Он видел другое лицо, другой овал, у той щеки нежные, прозрачные, то ли бледно-желтые, то ли золотисто-оливковые, в лице что-то аристократическое, потому ее и называли «Золотой пармен». И голова не такая, у той солнцем сияли волосы, у этой лицо темное, щеки ввалились, шея жилистая, как у поденщицы, бока плоские. Только глаза лучистые, они еще не погасли, по сохранившемуся отсвету улыбки можно вызвать в памяти и, добавляя детали, с трудом, правда, оживить подлинный образ Зинки. Выглядела она ужасно, он подумал: как же умеют мужчины расправиться с молодостью, опустошить сад, оборвать цветы, ничего не оставив — сухие, почерневшие ветки без листьев.

Шерафуддин спросил, почему она так изменилась, в ответ услышал: болела. Он не напомнил, что видел ее в кафе, но было интересно, чем все кончилось с Лутфией и как она об этом скажет; она ответила, что встречалась с ним, однажды была даже у него дома, потом пришлось делать аборт, отсюда ее немочь, она предупредила Лутфию: это был первый и последний раз, тогда он начал ее преследовать, ведь она была сильнее его. «Что поделаешь, в любви главное, кто сильнее, я и вправду была сильнее, тут уж ничего не изменить, а я ищу сильнее себя…» Это точно, Зинка понравилась Лутфии, окончательно же он был сражен после первой и последней близости, когда его ослепила белизна ее тела, она била в глаза, как свет прожектора. Он был околдован, совершенно потерял голову, не мог отогнать от себя это видение, она стояла перед глазами, преследовала его. А он — Зинку. Шерафуддин жалел ее, но простить не мог: почему она не узнавала его на улице, почему отворачивалась?