Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

Сделав круг, он снова увидел тех женщин с сумками, они так и не сдвинулись с места, все говорили о домашних делах.

— Ничего нет дороже, чем благополучие и мир в семье…

— Мать… братья… сестры…

Встреча с Зинкой потрясла Шерафуддина. Он размышлял о том, почему стареет человек, животное, дерево, руда, машина, идеи, и пришел к выводу: причина в износе. Износ — это закон, ему подвластно все, никто и ничто его не избежит. Износ — необратимый процесс, развивающийся внутри любого существа, любой вещи или элемента. А если старение неизбежно, значит, существует сверхъестественная, высшая сила, приводящая к старению. И он открыл ее — вращение Земли. Каждый оборот Земли оставляет след, печать, это видно по распилу дерева. Но износ может ускоряться или замедляться. Земля движется с запада на восток со скоростью тридцать метров в секунду, получается, Зинка напрягла все силы, пробежала триста метров и искусственно ускорила свой износ.

Итак, все преходяще, все обман, по небу проносится сверкающий метеор, в считанные секунды достигает земли, гаснет, и перед нами — темный камень, неподъемный ком грубой, черной, как уголь, руды. Все подвластно неумолимому, суровому закону энтропии… Другое дело — наука, созидание духовных ценностей, это вечно, духовность распространяет свет и принадлежит всем, щедро и бескорыстно озаряет каждого, находя неиссякаемые силы, рождается заново. И все же, спрашивал он себя, отдал бы он десять ненаписанных работ по экономике за одно такое видение, как Зинка? Не уверен. Возможно, потому, что не написал этих работ. Нет, уверен, отдал бы, любая радость — на три дня, а то и меньше, и радость от новой публикации — так же как рыба и гость — на третий день вызывает отвращение…

Он давно не был в театре, что делать, в драмах он не находил созвучия своим мыслям, а опера — сладкий лимонад… Все же ему повезло, хотя и пошел наудачу, давали пьесу румынского драматурга, живущего в Париже, о проблемах старости. На Шерафуддина благотворно подействовала обстановка, публика, антракт, красивые женщины в черных и красных, голубых и зеленых платьях, жемчуг, браслеты, броши. С избытком или сообразно чувству меры и вкуса — нитка жемчуга, один перстень. Улыбки, согревающие, леденящие, хватающие за сердце, проникающие в самую глубину. После спектакля разъезжались в автомобилях или уходили пешком, в теплых шубках, торопливым шагом, оставляя легкие волны аромата, чтобы человек, вдохнув поглубже, пришел в себя от горько-кислого, удушливого воздуха улицы.

И вдруг он почувствовал, не понимая, откуда это взялось, легкость и силу, словно воздушный шар, распиравший его грудь, лопнул. Вернулись оживление, даже веселость и кажущееся легкомыслие, свойство долгожителей. Сейчас ему недоставало не Зинки, а друзей-шахматистов, и он отправился их искать, заранее радуясь, что проведет с ними несколько часов. Нет большего счастья, чем добрые друзья, так он думал, хорошо посидеть с ними, поболтать, пошутить, затеять легкую перебранку, это не просто отдых, это наслаждение, это жизнь, настоящая жизнь, и еще хорошо, если друзья своенравны или даже эксцентричны, один не похож на другого, на остальных.

Он закричал еще издалека:

— Подъем! Неужели вы купили эту скамейку, думаете, на свете нет ничего лучше вашей дурацкой скамейки, врытой в землю! Подъем! — И одним движением руки разбросал фигуры. Социологи смотрели на него во все глаза, готовые сопротивляться и защищаться, а он призвал их бросить игру, поехать за город, оглянуться вокруг, посмотреть на природу, и природа пусть на них посмотрит. Машина сейчас будет, его родственник, Лутфия…

— А я думал, будет она, твоя племянница, — не удержался социолог.

— Кто сказал «племянница»? — взорвался Шерафуддин. — Милиция!.. Это моя подружка!

Что с ним опять? — спрашивали они себя. В прошлый раз почудилось, будто у него не все дома, но нет, все хорошо.

— Погляди на него, как молодой, ему погулять охота, естественно…

— Кто сказал «как молодой»? Я не «как молодой», я действительно молодой и от всех требую это признать!

Появился Лутфия на машине и с вызовом спросил о Зинке, где она. Мы еще поборемся, поглядим, кто сильнее, говорил его вид. Он сообщил, что поступил вольнослушателем на какой-то факультет, теперь у него сколько хочешь таких, как Зинка, и многие были бы счастливы, взгляни он на них хоть мельком. Шерафуддин сам знал: таких, как Зинка, полно, просто Зинка единственная, которую подарило ему небо.

Они сидели на террасе ресторана, где кормили фирменными блюдами — кислым овечьим молоком и тушеной бараниной. Бывший социолог в знак признательности пожал Шерафуддину руку и сказал:

— Вот что продлевает человеческую жизнь.

Перед ними расстилался цветущий луг, его пересекала быстрая горная речка, обрамленная вербами и липами, поросшие кустарником холмы соединялись с уходящей за горизонт лесистой горой, уже освободившейся от снега. Свежесть бодрила, светило солнце, и если б они, гуляя, прошли мимо навоза, сложенного возле домов, и почувствовали запах подтаявших на солнце коровьих лепешек, то вдыхали бы его с восторгом, а бывший социолог сумел бы еще и подсластить: «Ох, охо-хох, ну и аромат, разве это навоз, это цветы, навоз там, в городе, где смрад бензина». Лутфия бы возразил: «Какие там цветы, навоз есть навоз, для меня нет лучше запаха бензина, стараюсь дышать поглубже, чтоб вдохнуть побольше».

Они хорошо провели день, платил Шерафуддин, и социолог не мог не поинтересоваться, в честь чего такое мотовство.

— Соришь деньгами, словно вырвался на свободу, ей-богу, разошелся сегодня — куда там.

Да, верно, подумал Шерафуддин, теперь я действительно свободен, увидел, как она поблекла, что от нее осталось, и будто вышел на волю из тюрьмы…

Так они проводили время, не теряя ни одного погожего дня, за еду, питье и бензин платили по очереди и тогда лишь опомнились, когда загорели, поздоровели, почувствовали, что обрели силы. Среди добрых друзей можно хорошо проводить время и в старости. Шерафуддин вспомнил женщин, болтавших на улице, мол, ничего нет дороже благополучия в доме, и пересказал их разговор.

— Ничего нет дороже дружбы, и в молодости, и в старости, — провозгласил социолог.

— Кто сказал — «старость»! Лично я к старости не имею никакого отношения, это ваши друзья старики, а не мои!

И все же он не мог забыть поникшую фигуру Зинки, то и дело мысленно возвращался к ней, размышлял: что же ее так скрутило, лицо стало маленьким, увядшим, землистым, глаза слезятся. Он перебрал причины: болезнь, аборт, изнасилование — и все-таки упрямо ничего не желал признавать, она оказалась такой лживой, а причина — мужчины, только мужчины, бессонные ночи, когда ее раздевали, раздирали на части и она отдавалась без сопротивления. Но нет, это для нее пустяки, так изнурить могли только наркотики.