Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

— Как может быть неинтересно, когда люди воюют?

— Неинтересно и когда не воюют.

Прошла симпатичная женщина, Шерафуддин подмигнул собеседнику: ничего, мол, недурна, попытался расшевелить его, но тот поспешил возразить:

— Если чего-то не может быть, как этим утешишься?

— А если б могло?

— Хорошо бы…

— Значит, желание не умерло?

— Никогда не умрет, и в сто семьдесят лет.

Неужели такое возможно, подумал Шерафуддин, вроде бы противоестественно, раз природа отняла мужскую силу, должна отнять и желание. Он обнаружил, что женщина стоит неподалеку и смотрит на нищего. В простой блузке и юбке, берет закрывает пол-уха, на шее шелковая косынка, губы подкрашены. Немолодая. Культурная. Ждет, когда Шерафуддин закончит разговор, чтобы подойти.

— Ну что, согласен? — обратилась она к старику.

— Не могу. Не могу, не могу никак.

— Почему, ну что тебе стоит?

Шерафуддин поинтересовался, от чего он отказывается.

— Да ну ее, — отмахнулся старик, — хочет, чтобы я пошел свидетелем в пользу ее брата, а я не могу.

Женщина, обливаясь слезами, рассказала: брат осужден на смерть за убийство, а этот знает, что брат не убивал, и вот какой — не хочет идти свидетелем.

— Значит, человек не виноват, — разволновался Шерафуддин, — правда?

— Само собой, конечно, не виноват, но дурак и подонок.

— Так почему же вы не хотите пойти свидетелем, спасти невинного человека? — горячился Шерафуддин, с укоризной оглядывая его с головы до ног, словно увидел впервые.

— Не интересно. Слишком просто. Не интересно. Зачем я буду делать то, что мне не интересно и от чего не жду для себя никакой пользы?

Шерафуддин заговорил о гражданском долге, разозлился: это нелепо, бесчеловечно, даже антиобщественно, как можно быть таким бесчувственным?

— Мне не интересно, — твердил человек.

— Видите, какой бессердечный, — сказала женщина, — других свидетелей нет, он один все знает, он единственный, только он может спасти брата и не хочет.

— Бог с тобой, женщина, оставь меня в покое, отвяжись, я тебе сказал, не приставай, если ты не дура.

Женщина пристыженно опустила голову и ушла. Шерафуддин онемел. Какое каменное сердце, какой эгоизм!

— Что же это ты, приятель, не хочешь сделать доброе дело, если представилась возможность?

— Скажу правду, именно тебе скажу, я больше люблю, если подвернется случай, делать зло.

— Пакостить?

— Да, сделать какую-нибудь гадость.

Шерафуддин знал: человек не сразу умирает, сперва умирают чувства, прежде всего доброта и благородство, их место занимает эгоизм, эгоизм и ненависть, старики ожесточаются, грубеют, как волосы у них на голове, на груди и еще кое-где. Этого вот не трогает, что невинный погибнет, а преступник будет гулять на свободе.

— Помогите, прошу вас, вы же видите, — умолял старик, — к чему мне жизнь, если я лишился всего человеческого.

Здесь я беспомощен, решил Шерафуддин, только он сам может себе помочь, повернулся спиной и зашагал. Но поняв, что перед ним мертвый человек, вернулся и попросил прощения за свое бессилие, за то, что не знает, чем помочь, сочувственно улыбнулся, вежливо попрощался и ушел… Значит, любви нет, один холодный эгоизм, заключил он. Ему показалось, что он видит, как городские фонарщики опускают со столбов фонари и зажигают их, и он отправился домой, в единственное надежное убежище.

Нам предопределено жить на Земле, третьей планете от Солнца, и у нас единственный спутник — Луна. Солнце — одна из бесчисленных звезд в миллионах созвездий Вселенной, оно не всем дано. Мы — сыны Солнца и потому отдалены, чтобы его пылающее нутро нас не испепелило, именно Солнце дарит нам жизнь, Солнце дарит нам все, и цель человека — использовать эти дары, как он знает и умеет. Есть еще рай, и есть ад, что лучше, что хуже — не узнаешь, пока через них не пройдешь.

Нет пощады. Шерафуддин ощутил в груди холод, такой холод заполняет грудь с уходом того, кто жил в твоем сердце, согревал его, ты же об этом не подозревал. Что впереди? Он снова окажется один в сером тумане времени, в котором жил, не умея жить. Зинка ниспослана ему свыше, чтобы облегчить его дни, а он этого не понял. Непроницаемый мрак времени, долгая холодная зима, но всякая зима кончается, наступает буйная весна, знойное лето, а после этой зимы не будет ни весны, ни лета, нескончаемая зима, до самого конца.

Нет пощады, заключил Шерафуддин. Сегодня ему в грудь будто залетела птица, распростерла свои крыла, и клюет изнутри, и распирает.

— А где же твоя племянница? — не отрываясь от доски, с ехидством спросил приятель-шахматист, когда он подошел.

Шерафуддин мог бы найти ответ, и язвительный: это не племянница, а прислуга, что делать, он не может жить один, но у него не было сил, не нашлось сарказма, преобладало какое-то иное чувство, от которого, казалось, ему никогда не избавиться. Пришлось промолчать, шахматистам впервые сошло их злословие, и они удивленно подняли головы, переглянулись и уставились на него: что это с ним, не заболел ли?

Ему было неспокойно, и, не внимая их просьбам, он вскоре ушел.

— Разве не видишь, с ним что-то происходит? — спросил друга бывший социолог, когда Шерафуддин удалился.

— Не вижу, а что? — слукавил тот.

— Мне кажется, он попался на крючок.

— Бог с тобой, ведь это больно.

— Больно, конечно, вот он и мечется, дергает изо всех сил, затягивает, то выныривает на поверхность, то уходит под воду, не знает, куда деваться.

— Если не вырвется, его утащит на дно… Просто не верится, что это Шерафуддин.

— Помнишь его присказку: «Кто сказал «старик»? Милиция!» Здесь и милиция не поможет.

Снег завалил его дом, его самого, все вокруг. Он был сокрушен. Только теперь понял — ушла мечта, смысл которой он определить не сумел. Чебо звал ее «Золотой пармен». За что? За лицо? За волосы? За улыбку? За все вместе.

Так отстать от времени! Надо признать, он оказался не на высоте. Может, все решала минута, настроение? Зинка ворвалась в его жизнь, как комета, а она лишь раз в семьдесят лет встречается с Землей, теперь жди еще семьдесят, человеческая жизнь столько не длится, между ними двадцать тысяч миль, и он не только больше никогда ее не увидит, он должен осознать, что ее никогда не было, был сон, мираж, видение.

Великий Ньютон… Ван Гог… Луи Армстронг… А кем они были для аристократии или нуворишей? Одаренные люди, а им бросали объедки со стола, чтобы не умерли с голоду, как ремесленники, способные украсить дом или учить детей. Им можно заказать кованую ограду, кованые ворота с узором и позолотой, их можно нанять для развлечения, как нанимают музыкантов для бала. Ни один из них не допустил бы, чтобы его дочь вышла замуж за Ван Гога, сделавшего бы дом сокровищницей, или за Бетховена, подобного которому не родится еще двести лет, на чьи концерты она рвалась, восторженная, взволнованная, правда не столько ради Бетховена, сколько ради какого-нибудь оболтуса или офицера-недоумка, затянутого в сверкающую форму с аксельбантами на плечах…