Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

— Молодость, и все! Вот старик подтвердит.

— Не только молодость, нужно немножко образования, немножко культуры.

— Немножко?

— Да, немножко. Минимум как у меня.

— А почему минимум? Почему не максимум?

— Мешает. Придется искать собеседника среди стариков.

— Или старух… Вот «черный человек», с ней можно болтать до рассвета, а уйдешь с пустой зачеткой.

— Оставь, у нее просто мания величия.

— Ха-ха-ха…

— Или мания преследования.

— Я бы ее пожалел.

Зинка не спускала с него глаз, как загипнотизированная, даже когда подошел Шерафуддин, довольный, что быстро избавился от верхней одежды, и стал рядом — надо было подождать, пока откроют дверь зала. Но Зинка не замечала Шерафуддина. А парень не замечал ее, болтал, развлекая друзей.

— Как у тебя дела?

— Дела идут… Пока ничего свеженького.

— А директорская жена?

— Да ну, сами знаете, у меня не то положение, мне не надо чужого, хватает свободных… К тому же на свете есть столько всего помимо женщин с их расчетами.

С этим Зинка сразу согласилась. Он так и не замечал ее, а ведь она не спускала с него глаз.

Ее всегда волновали те редкие мужчины, которые не любили женщин, для которых женщина была бременем, обузой. Вспомнила Чебо, свой страх перед ним, он ее просто насиловал, для нее это было пыткой, повинностью, избавиться от которой не удавалось.

Шерафуддин давно угадал ее мысли, попытался привлечь ее внимание и сказал язвительно, хотя это было не в его натуре:

— Вот уж здесь ты не увидишь Чебо и своих старых приятелей.

Однако Зинка словно бы и не почувствовала укола. Она вообще ничего не видела и не слышала. Этот парень заворожил ее, и она не понимала чем — добродушием, которое бросалось в глаза, интеллигентностью или мягким бархатным голосом, просто он ей казался не таким, как все, из другого теста, с другой планеты, не такой прозаической, как наша.

Один из молодых людей сообщил, что получил права и выплатил за машину, если понадобится — пожалуйста.

— Ну нет, — ответил белозубый, — если понадобится, я возьму тахи.

— Может, все-таки такси, не тахи, — поправил кто-то.

— А я и не знал, что тебя зовут Мексо, а не Мехо, — улыбнулся парень, и все расхохотались.

Шерафуддин тоже улыбнулся, вспомнил детство — один мальчик доказывал, будто надо говорить «артека», а не «аптека», они даже поспорили. Зинка не улыбнулась, она смотрела на парня, но уже как на недруга.

А ведь она его знает, думал Шерафуддин, возможно, она хочет отомстить ему — зубы стиснуты, глаза горят… И он вспомнил, это тот самый парень, который поддержал его, когда Чебо разглагольствовал о конфликте поколений.

Молодые люди остановились в поисках своих мест, и Зинка, даже не взглянув на Шерафуддина, подошла к ним совсем близко. Она пожирала взглядом парня, не упуская ни одного его движения, ни одного слова. Только теперь он ее заметил, бросил ничего не значащий, мимолетный взгляд.

С первыми звуками музыки Зинка оказалась возле Шерафуддина, молча села рядом. Она смотрела по сторонам, на музыкантов, на пульты, но главным образом туда, где сидели трое молодых людей, и мало что понимала. Шерафуддин слушал произведение композитора, столь обогатившего и наполнившего новым содержанием жизнь человека, сумевшего облагородить его, сделать гордым… Однако слушал уже без той жажды, которая охватывала его при одной мысли о концерте. Желание слушать без перерыва и отдыха осталось, правда не потому, что хотелось насладиться музыкой, почувствовать ее разлив в своей груди, а потому, что ему хотелось оттянуть новую встречу Зинки с тем молодым человеком. Она сидела рядом с Шерафуддином совсем чужая. Смотрела на оркестр и его не видела, видела только белозубого парня, его улыбающееся, молодое лицо, погрузившись в свою иллюзию, свою мечту, и остервенело грызла ногти.

Хотя симфоническое произведение исполнялось как единое целое, сегодня почему-то устроили антракт. Многие встали и вышли в фойе. Без малейших колебаний, будто имея на то право, пусть добытое силой, Зинка бросила Шерафуддина, отыскала молодых людей и встала рядом, глядя на своего идола.

На мгновение погас свет, в знак того, что антракт закончен, толпа заволновалась, заколыхалась, осваивая шаг за шагом переходы и лестницы. Парень извинился перед приятелями, сказал, ему нужно задержаться. Зинка протянула руку, он схватил ее, и, словно по тайному уговору, они помчались вниз по лестнице, оделись и выскочили на улицу. Шерафуддин дослушал симфонию один, сидя рядом с опустевшим креслом. Никогда яснее он не ощущал пропасть, разделявшую оперную музыку и симфоническую: первая, по сути непритязательная, просто приятна для слуха, а эта исследует человеческие отношения во всей их сложности, даже если люди сами себе создают эти сложности. Оставаясь на земле, музыка уходит глубоко в недра, там она заново рождается, возносится в небо, снова опускается на землю, к человеку, стремится осмыслить его роль на земле, бросается за него в бой против земли и неба. Шерафуддин вопреки прежнему представлению, в общем-то полученному в том виде, как ему предлагали, а он принимал, то есть как победу жизни и радости над смертью и горем, теперь составил собственное мнение: такое понимание было упрощенным и натянутым, так не мог думать композитор, это победа боли и страдания, безоговорочная власть горя и смерти над радостью и жизнью. Он вдруг осознал: горе и смерть вечны, а радость и жизнь — мгновение. Судьба — бросаемое в цель копье, история человечества совсем не то, что мы знаем и наблюдаем, а бесчисленные копья, одно за другим рассекающие воздух и ливнем обрушивающиеся на землю. Они остаются на земле, исчезают в ней, чтобы родить новые копья, которые так же молниеносно пронзят воздух и уйдут в землю, где останутся навсегда, — вот единственная, вечная истина.

Новое восприятие, а оно появилось неожиданно, озарив светом реальность, напомнило о создателе этой и многих других симфоний, о нищете, холоде и пустоте его жизни, неудовлетворенных страстях, болезнях, жестоких ударах судьбы, отнимавших у него возможность творить. Новый вопль женского хора, ужас, звучавший в нем, привел Шерафуддина к мысли: смерть, да, но прежде всего сила, сатанинская сила неба и земли, ненависть, надругательство — зачем, почему они лишают человека возможности творчества?

Ярость, более могучая и сокрушительная, чем человеческая, ярость и глумление неба — наконец ему удалось понять и отделить причину от следствия, — бедность, пустота жизни, удары судьбы были орудием злобы, издевательства неба, доказывали его власть, оно всегда стремилось раздавить человека-творца, и если не помогала одна сила, приводилась в действие другая, еще более мощная и беспощадная. Так ему представилась истина — во всей ее жестокости, потому что созидание, отношения с самим собой, с небом, с богом или с богами, ведь у каждого человека есть свой бог на небе или в душе, не позволяют, не дают возможности осознать без возмездия, что все эти отношения — устремление к смерти, прежде всего к смерти, а остальное лишь больший или меньший случайный выигрыш, подарок, что жизнь — поединок, и на кончиках шпаг нет шариков, шпаги настоящие, острые, вонзаются прямо в сердце, познание оплачивается кровью, и ничто, никогда не остается без возмездия, потому что отобрано у неба, у могущества, у ненависти. Человек представился ему пойманной птицей, трепещущей перед грубой, неодолимой силой, победить которую можно только в единоборстве, в непримиримой борьбе…