Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

Полагаю, Разия тогда почувствовала, насколько велика опасность, подстерегавшая Теодора. И впервые сказала ему, посмеиваясь, что у нее больное сердце и ей скоро будут делать операцию. Однако Теодор промолчал, ушел в себя и даже не проводил ее до дверей.

Потом Разия забеременела. Когда Теодор тайно повел ее в частную приемную доктора Л., она была на четвертом месяце. Он с трудом собрал четырнадцать тысяч динаров для оплаты медицинских услуг. Лично я одолжил ему пять тысяч и лишь позднее (в тот день, когда он рвал на себе волосы, что заставил ее убить плод) узнал, зачем ему понадобились деньги.

Доктор Л. жил на Авалской улице. Теодор еле поднялся на третий этаж, где находилась приемная. Они вошли и поздоровались с доктором, которого видели в первый раз, потому что пришли к нему по рекомендации какой-то приятельницы Разии. У Разии были глаза затравленного зверька. Рядом с доктором стоял человек маленького роста, с серым лицом. Анестезиолог. Теодор почему-то запомнил белые полосы на его лбу и скулах. Пегий человечек злобно смотрел на Разию. Теодора обуял страх.

Большой полированный белый стол, покрытый клеенкой, стоял в гостиной. Доктор Л. велел Теодору сесть, а Разии раздеться. Голос был холодный, деловой. Разия вытянулась на столе, и анестезиолог усыпил ее. Сидя спиной к Разии, Теодор сцепил руки, и ладони у него были потные. Он молчал, не поворачиваясь и прислушиваясь к звяканью инструмента. Доктор Л. искромсал ребенка, его и Разии. Теодор слышал глухое лязганье ножниц и мягкое плюханье кусочков плоти в жестяной сосуд.

Разия умоляла Теодора не убивать ребенка, но он, словно обезумев, хотел от него избавиться. Сейчас он страдал и ему было страшно.

Закончив операцию, доктор Л. подошел к Теодору. Тот вытащил из кармана четырнадцать тысяч динаров и молча протянул ему. Его трясло. «Она скоро проснется», — сказал доктор, поворачиваясь в сторону Разии. Он положил деньги на столик, рядом с Теодором, с треском, похожим на выстрел, снял резиновые перчатки и направился в ванную мыть руки. Вскоре Разия очнулась, и анестезиолог помог ей сойти со стола и одеться. Она молча села в кресло, рядом с Теодором. Они долго смотрели друг на друга. Затем поднялись. «Надо еще немножко отдохнуть», сказал доктор Л. Но Разия сказала, что она хорошо себя чувствует и может идти. Теодор взял ее под руку, и они пошли к дверям. «Если будет что-то не так, зовите меня», — добавил доктор Л. напоследок.

Через два года, заявив ей, чтобы больше не приходила, Теодор растянулся голый на полу и зарычал. Пока Разия молчком шла к дверям, он дополз до ванны, пустил воду и начал мыться. Посмотрев в зеркало, заметил тонкую красную жилку под левым глазом. «Это не я», — прошептал он и заплакал, не в состоянии больше вымолвить ни слова. Тогда он захотел умереть, стать травой. Он погрузился в воду, которая переливалась через край. Почувствовал, что расходится со всем миром, не только с Разией. Что, отдалившись от самого себя и всех, он унизил душу. А мир об этом не знал. Он бежал в пределы какой-то иной жизни. Уже касался грани между сумасшествием и гармонией. И может быть, был счастлив.

На земле тленно все, даже слова. Книгу и то нельзя направить, как нам хочется, а тем более жизнь. Все течет неисповедимыми путями господними. Время и слова заполняют пустоты, как река заполняет русло. Или выходят из берегов и заливают землю, текут. То, что можно увидеть у реки и земли, незримо, когда касается человека и размывания его души. Все соединяется и исчезает в какой-то высшей гармонии, о которой нам неведомо. Теодору казалось истиной, что жизнь человека течет в незримой гармонии в объятиях природы и времени и не только земля — русло и ложе жизни человека. Ложе человека — вся вселенная, и он возрождается в чьем-то воспоминании, стоит ему умереть.

Теодор по целым дням не спускался со своей мансарды. Двигался все меньше. Все реже ходил в Академию. А последние месяцы ощущал пустоту и весь его мир был болен. Его красота болела. Всякий раз, открывая глаза или закрывая их, он не знал, пробуждаться ему или спать дальше и видеть сон. Ему казалось, предметы смотрят на него глазами Разии, потому что на ее лице он не видел глаз.

Теодор успокаивался, только когда вспоминал мать. Мысль о ней стала его прибежищем. Тогда он спускался с мансарды и бродил по городу под взглядами незнакомых людей. Но вскоре на него наваливалось незримое насилие мира, которое он ощущал, стоило ему оказаться на улице. Он бродил в толпе, подгоняемый криками невидимых врагов, внезапно останавливался на берегу Савы и подолгу стоял молча, глядя в мутную воду: она не торопится, и ничто не может ее остановить. Мне казалось, воде он поверял сокровенные тайны своей души. Он проводил нечеткую грань между душой с ее стремлением к совершенству, к смерти и вечности и собственным стремлением к совершенству, к прикосновению травы. Но пустоты в душе оставались непостижимыми. Он опускался на землю и мазал лицо речным илом, потом ополаскивал руки, лицо, смывал ил. Но вода была грязной, и только в мансарде под душем он полностью смывал ил.

Я думаю, пустоты у Теодора появились до того дня (конец сентября 1975 года), когда на фоне рваных туч, при вспышке молнии над Белградом он выскочил из своей мансарды, тощий и голый, поднялся на крышу и на виду у пораженных жильцов зарычал. Задохнувшийся, возвратился, и по его сморщенному лицу катились то ли дождевые капли, то ли слезы, не знаю. Какое-то время он стоял бесстыдно, а затем плюхнулся на колени к Разии, лязгая зубами и смеясь. Ему не удавалось унять дрожь — он искал губы Разии, но не находил их, словно в лихорадке. Я думаю, пустоты с тех пор, да и раньше, все настойчивее и чаще погружали его в ужасающую тишину, в которой он тонул, пока три года назад не смирился и не поселился навсегда в вечном покое Црнишского кладбища.

Теодор таял в ночных трудах и бдениях над «Словарем» под треск буковых дров в печи. Работа над книгой его и успокаивала, и опустошала. Его сводила с ума разверзшаяся под словами бездна. («Я схожу с ума, потому что вижу бездну, но ничего из нее не могу взять в книгу», — говорил он.)

«Словарь» для Теодора являл некую высшую, чем сама действительность, игру жизни и мысли. Его духовные жернова не были разрушительными для Разии или окружающих, а только для него самого. Он связывал незримое струение слова с неким божьим и собственным логосом, а не с жизнью. Представление о книге не было ее овеществлением. Отсюда рождался провал и раскол его ума. Но я бы не сказал, что это была мания, мышление или бред сумасшедшего. Его действительность — не то, что думаю я, а то, чем она является для него: не слово создавало Теодора, а Теодор создавал слово. Выкапывание и воскрешение мира в словах, о чем я думал как о невозможном, влекло его к затворничеству. Теперь я понимаю, что эта невозможность вносила в его жизнь пустоту. Хотя при этом мысли его все больше тонули в волшебных грезах слов. Он бежал от жизни, чтобы попасть в пустоту, туда, где звучат слова. Тщетно он избавлялся от воспоминаний. Унаследованный инстинкт материнского страха понуждал его забыть отца, не вспоминать и не говорить о нем. Отзвук дьявольских козней из воспоминаний, бегство в книгу или к Разии разрушало любое пристанище. Отсюда и сдвиг в его внутреннем мире, отсюда и одиночество. Он становился столь раздражительным, что терял самообладание. И все-таки я тогда не верил, что он сошел с ума. Хотя в тот 1972 год он поехал в психиатрическую клинику и беседовал с доктором И. По собственному желанию он неделю оставался в больнице. Гулял по коридорам и двору, умиротворенный, тихий. Доктор И. мне сказал, что Теодор расстроен каким-то внутренним насилием и неким насилием времени, которое он воспринял с невероятной чувствительностью. И добавил, что он может выйти из больницы, когда пожелает. Однако Теодор не выходил, завороженный миром просторного двора. В действительности же он не мог оторваться от ствола огромного платана, на который таращил глаза, словно вглядывался во время или в тот кизил своего детства в Дырах, возле дома, где сидел с отцом, когда ему было пять лет. Он говорил, что кора у платана не такая, как у кизила, хотя они одного возраста.