Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

«Острова как люди, — продолжал он. — Ты был на островке Святого Иеронима? Это что-то вроде окаменевшего кораблика, бросившего якорь возле Хвара. На скалах, созданных временем, мы с Разией были последними гостями уходящего лета. Не знаю, когда мне было лучше с Разией — тогда или сейчас, когда я вспоминаю то лето».

Он сидел спокойно под огромным кизиловым деревом возле дома, уставившись на пустые Селишта. Под его левым глазом пульсировала красноватая жилка.

«Человек объединяет мгновения прошлого, нынешнего и будущего времени, — шептал он. — Но по существу само время неразделимо. Человеческие мгновения попадают в коловращение времени, а человек этого не понимает. Можно ли за один миг охватить жизнь? Миг — страшная единица времени. Я не думаю, что можно понять или освоить время, ибо оно существует и до и после нашего прихода в него. Интервалы же — пусты. Они не сотворяют время для человека. Выходит, что наша целостность деформирована. С приходом весны я гляжу на голые ветви деревьев и обещаю себе, что увижу появление листвы. И аллея покрывается листвой за одну ночь! Я не улавливаю мгновения, когда распускаются листья, как не улавливаю мгновения перехода реальности в сон. Разве это не время? Разве прекрасные мгновения не скрываются от меня? Пронизывает ли красота времени мою душу? Я боюсь красоты, ибо не знаю, смогу ли выдержать ее».

Теодор встал и перешагнул через невысокую межу. Остановился на участке, засаженном луком. Засохшие перья и увядшая трава покрывали землю. Здесь, на этом участке, когда-то давно он рвал молодой лук и ел его с погачей и копченым салом.

Картины из детства проплывали, недосягаемые, над Теодором. Их связь с дальнейшей жизнью нарушала его душевное равновесие. Если ему не удавалось проникнуть в воспоминания, он воссоздавал их в своей книге.

«Как это кизиловое дерево, — шептал он, — гнется под ветром, сопротивляясь ему и возвращая ветви в первоначальное положение, так и человек сопротивляется насилию. Когда нет ветра, дерево живет спокойно, когда ветер налетает, оно сопротивляется. Есть деревья, которые, как и люди, лишь гнутся под напором ветра, а есть такие хрупкие деревья, которые ломаются. Есть высокие деревья, которые ломаются из-за своей высоты. Кустарник же клонится по ветру и потому выдерживает его. А в человеке есть незримая сила, заложенная в нем самом, и потому в этом, видимом, мире он борется сам с собой. Его переживания иногда видны, иногда нет. Но спокойствия нет никогда».

Назавтра Теодор поднялся на Острожские утесы, высокие, крутые. Остановился на самой верхушке. Внизу увидел Дыры, Црниш и Пелиново. Присел на корточки, словно птица. Казалось, что он вне мира. Казалось, что с этой высоты он без труда заглянул в собственную бездну. Ему было тесно в самом себе и вольготно вне себя. Гармония, к которой он стремился, возвращалась к нему демонической силой. Когда он мне потом рассказывал обо всем этом, я подумал, что пустоты в душе имеют только счастливые люди.

Еще до начала работы над «Словарем», своей роковой книгой, Теодор написал несколько статей по грамматике сербского языка. Однако и эти его ранние работы потерялись. Две из них я прочитал: «О природе прошедшего времени» и «Глаголы и будущие времена».

«Глаголы — несамостоятельные слова, потому что состояния, которые они обозначают, суть нечто временное, преходящее, как и люди, — говорил он, стоя на берегу Савы. — Нерушимо только прошедшее время. Настоящего времени не существует — то, что существует сейчас, уже свершилось. Прошедшее время — хозяин времен. Все есть прошедшее время. «Был» — это единственный глагол! Запомни: время писания — это одно, а время, когда происходит то, о чем пишется, — это другое».

Теодор вдруг опустился на землю, растрескавшуюся и теплую от августовского солнца. Он продолжал разговаривать сам с собой. Он отковыривал комки земли и бросал их в Саву. Потом спокойно поднялся и пошел к мосту. Когда мы перешли мост, он молча свернул на свою улицу и исчез, не попрощавшись. Я уже к этому привык.

Как сейчас вижу: слегка сгорбленный и худой, перебегает он трамвайные пути и входит в ворота старого каменного дома. Я подумал, сам не знаю почему, что в мансарде его ждет дед Вук.

В течение двадцати лет я был свидетелем распада души Теодора. Она рассыпалась непрерывно, незаметно и неотвратимо, как стены какого-нибудь дома в Дырах. Он сам это почти физически ощущал. Даже утверждал, что это естественно, что он теряет себя во время сна или глядя на Разию, на парковые сооружения, сквозь которые не может пробиться трава, на железные бочки у пристани, на дома, мусорные свалки, душные рестораны, дым, тянущийся к чистому небу над Белградом, на мутную Саву. Он примирялся с ее исчезновением.

Как-то беспокойной ночью ему приснилось, что он бежит по какой-то поляне, несется, несется, не касаясь земли. И вдруг прямо перед ним яма. Останавливаться было поздно, потому что левая нога уже была занесена над пустотой. И он падал, падал, словно у ямы не было конца, а в ней было светло, и свет струился от каких-то золотых столбов, мимо которых он летел. Он радовался, но вдруг одна стена рухнула, другая отошла, и он уже стоит и видит себя на той самой поляне, по которой только что бежал. Взглянул на небо и увидел в вышине серого журавля.

Теперь мне кажется, что существует незримая нить между жизнью Теодора и этим сном. Потому что все в нем как-то само собой связано, соединено.

Примерно в середине декабря 1976 года Разия легла в больницу. Ей предстояла срочная операция на сердце. Теодор захотел присутствовать на операции. «Хочу видеть ее плоть», — сказал он. Теодор повторял, что ему охота видеть кровь Разии, грудную полость и сердце. Будто ему надо было увидеть ее еще и изнутри. Его одолевала мысль, что Разия не выживет. Как ненормальный помчался он в больницу, чтобы присутствовать при умирании тела, которое обожал. Но в операционную его не пускали. Теодор настаивал. И тогда, еще до того как бригада хирурга Т. подготовила Разию к операции, Теодору сказали, чтобы он переоделся и шел в операционную.

Только позднее я узнал, что Теодору разрешили присутствовать на операции благодаря его знакомой из Лозанны — Катарине В., родственнице хирурга Т. О ней Теодор мне никогда не рассказывал.

После операции Теодор вернулся в свою мансарду. Вытянулся на кровати, чувствуя запахи крови и лекарств. Ему виделись руки хирурга и посиневшее лицо Разии на операционном столе. Вскрытая грудная полость напоминала ему идеальное гнездо, алтарь с величественными сводами, под которыми покоилось сердце. Глядя на тонкие сосуды, мышцы и сердце, из которого брызнула кровь, он не думал о страхе смерти, который появился позже. А когда после успешной операции хирург Т. обнял его, Теодор еле держался на ногах.