Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

Я думаю, Теодор уже тогда начал избегать книгу и Разию. Свою мысль о том, что в словах течет жизнь и что люди и время поселяются в них, он где-то сделал последней. Он сомневался, что может завершить книгу. И именно тогда начала действовать его разорванная и всеохватывающая цепь ассоциаций, которая доводила его до края, до разлада души и разума. Тихим днем, возле платана, он сказал, что вспоминает смерть. «А когда она приходит, умирается легко», — добавил он. После небольшой паузы сказал, что все окружающее и все в нем самом — насилие. И мир, и мысли. Утверждал, что сумасшествие — вторая жизнь.

Следы воспоминаний и чувств у Теодора были незаметны, как незаметны следы времени у платана. Страдание и беспокойство Теодор ощущал как осознание себя, как счастье. Я часто задумывался: разве может погибнуть человек с такими внутренними смещениями и болью? Теодор был чувствительным, натянутым как струна. Поэтому так легко у него и наступало неистовство или душевная гармония. Ему словно богом было дано восприятие незримого. Однако о себе он не рассказывал даже Разии. И можете себе представить, каково ему было, когда он все это чувствовал. Мысли Теодора прорастали из страданий. Он словно был средоточием всех страданий и всего постыдного, возникавшего и существовавшего во все времена.

Как-то жарким летом Теодор отправился на море. Он стоял на берегу под луной и увидел пьяного, который, пригнувшись, мочился на песок. «Мерцают звезды в моче», — прошептал он. Он утверждал, что космическая частица, клочок земли, букашка все имеет свою судьбу, где бы то ни было, на незримом пути вселенской гармонии. Несовершенство мира терпимее, чем его согласие. Растения, насекомые, звери не знают, что ты знаешь об их существовании и о том, что они часть гармонии природы. Если нет невыносимой красоты, то, значит, нет и невыносимой мерзости. Нельзя ничего достичь, кроме того, что ты достиг между небом и землей. И ему было смешно, что он убегает. Душа его обнимала все, что он видел. Глядя на светящееся море, он сказал, что помнит свое зачатие. Я поверил его словам, настолько они были невероятны.

Он долго молчал и вдруг стал рассказывать о Разии. Сказал, что обманывает ее из-за слепой игры тела. И задал сам себе вопрос: зачем лжет, что любит ее? «Что такое Разия? Теплый тлен. То, что имеешь, не замечаешь, потому что грезишь о другом. Стоит тебе удалиться — оно возвращается, приукрашенное тоской».

Он застал ее, в воспоминаниях, в своей мансарде — Разия лежала, обнаженная, на спине, загорала. Дремала, устав от ожидания. Пока он на нее смотрел, она изменила позу. Теодор неслышно разделся, принял душ и, подойдя к кровати, нежно погладил Разию. От нее пахло скошенной травой и опавшей листвой. Женщина пробормотала что-то, словно во сне, не открывая рта, а затем крепко обняла его, сжав и притиснув к себе, будто навсегда помещая в свою утробу. Он нырнул, как в ниву божью, теряя себя.

Теодор каждый год расставался с Разией, и все-таки они никогда не расстались, даже после ее смерти, как мне кажется. Когда он впервые сказал ей, чтобы она больше не приходила к нему в мансарду, он целую неделю был сам не свой. Когда на восьмой день она вернулась, он просто завопил от счастья. Кинулся в ее объятия, раздел и целовал всю ночь. Наутро заявил ей, чтобы уходила. А мне потом сказал, что возвращение женщин — самое лживое мгновение существования, хотя в это мгновение соединение тел сильнее и прекраснее, чем когда бы то ни было. С улыбкой добавил, что тогда игра тел самая свободная, как игра с незнакомой женщиной, хотя потом, в воспоминаниях, кажется отвратительной. Он видел что-то постыдное в соприкосновении двух тел, какое-то насилие, без которого тело не может существовать. Потому что соприкосновение тел сильнее соприкосновения душ. Он рассказывал о мудрости тела и о том, что женщина — самое простейшее из всех творений на земле. Зато у нее чрезмерно развиты чувства, ибо она утратила естественность из-за слишком долгих размышлений о них. Он считал, что делает женщину несчастной, стоит ему к ней прикоснуться.

После прогулки по берегу мы зашли в ресторан. За нашим столиком молча ужинала пухленькая негритянка. Теодор разглядывал ее и не прикасался к еде. Когда она поднялась из-за стола, встал и он. Они подошли к жестяной стойке и стоя выпили по чашечке кофе. Вышли и по песку направились к морю. Разулись и легли на песок, еще теплый от солнца. Молчали. Теодор разделся. Разделась и она. Пока валялись на песке, у Теодора по спине бегали крупные мурашки: щекотал песок. Потом ему стало стыдно. («Как от удара разламывается камень, так и я раскололся, стоило мне ее получить», — сказал он мне.) Он торопливо оделся, обулся в деревянные шлепанцы и ушел в свою комнату. Женщина осталась на песке, но Теодор не слышал ее зова. Он полагал, что при соприкосновении с ним ее кожа вспоминала другого человека.

Назавтра Теодор собрал вещи и уехал в Белград. Я не думаю, что он так поспешно уехал из-за встречи с незнакомой женщиной. Может, он уехал из-за Разии, может, из-за песка, или моря, или еще из-за чего-нибудь. О незнакомой женщине он не вспомнил.

«Страсть — самое бедное из всех чувств, — говорил он. — Как правило, искусственная и у мужчин и у женщин, она порой бывает весьма естественной у тех, кто ее у себя не замечает».

Целый день, как помешанный, рассказывал Теодор о пухленькой негритянке, которая прошла мимо него в слезах. (Это была та женщина, с которой он познакомился у моря.) Пока он стоял перед Народным музеем и разглядывал бронзового князя Михаила, дожидаясь Разию, взгляд его упал на заплаканное лицо. Женщина спешила и не заметила его. Поджатые губы и безумный взгляд больного, от которого он вздрогнул. Теодор словно прирос к асфальту, не сдвинулся с места, хотя думал остановить ее и спросить, почему она плачет. (На город сыпал мелкий дождь.) Она затерялась в толпе, а ее заплаканные глаза не выходили у него из головы. Он тщетно пытался разгадать обиду, вызвавшую у нее слезы. Волнение от вида этой женщины перешло в жалость на грани слез. И неожиданно для самого себя он начал рассказывать подошедшей Разии об этой женщине. Растерявшаяся Разия испугалась, а он, дрожащий, с перекошенным лицом, по которому струились дождевые капли, рассказывал о звуках, взглядах, воспоминаниях, словах, чужих болях — обо всем, что его преследует и гонит с земли. Он прижался к растерянной Разии, умоляя увести его из толпы. Когда они пришли в мансарду, он успокоился и сразу заснул.

Назавтра во второй половине дня я навестил его. Он был в плохом настроении. Мы сидели и молчали. Немного погодя он сказал, что должна прийти Разия. Я направился к двери, однако он остановил меня. Я вернулся и сел. Он долго смотрел мне в глаза, а затем, словно глядя сквозь меня на что-то видимое только ему, начал невразумительно бормотать — словно на землю равномерно сыпал дождь сквозь ветви дерева. Вскочив, принялся сбрасывать со стола рукопись, рвать и топтать исписанные листы. Сел на пол и снова что-то зашептал.