Душан Калич - Современная югославская повесть. 70-е годы

Из приемника звучала итальянская музыка.

— Я слышал, вы отлично говорите по-сербски, — сказал Васич.

— Вас обманули, я часто ошибаюсь в падежах…

— Каждый второй серб ошибается в падежах, — успокоил он ее.

Они снова замолчали. Она не прекращала щелкать выключателем.

Он покачал головой, вытащил пачку сигарет и предложил ей.

— Спасибо, я не курю, — сказала она. — Вы мне скажите, для чего вы взяли меня с собой?

Васич засмеялся. Он был доволен, что в этот момент свет был выключен. Он почувствовал, как кровь прилила к лицу.

— Этого я вам не скажу…

— Надеюсь, я вас не обидела?

Опять помолчали. Теперь автомобиль шел медленнее. Они ехали по венским улицам, и здесь реки тьмы расступались перед ними, как и там, в поле.

— А может быть, вы их новый король? — совершенно серьезно спросила девушка. — Газда Стева так мне рассказывал о вас, что я вынуждена была подумать…

Он от души расхохотался. И Милош смеялся, стискивал губы, чтобы не слышался его смех, но она поняла это по его вздрагивающим плечам. Обиженно надула губы, поджала колени и с ногами забралась на сиденье.

— Король! Ты слышишь, Милош?! — сквозь смех проговорил Васич.

Джульетта смотрела на них с недоумением и наконец рассмеялась. Теперь они хохотали все трое до тех пор, пока Васич не заметил, что его телохранитель в зеркальце не сводит глаз с ее оголенных коленок. Он сказал несколько слов на таком сербском языке, что она не смогла понять ничего, но из того, что затем последовало, сообразила, что человек, которого она назвала королем, чем-то задет. Милош резко прибавил скорость. Руки его крепко вцепились в руль, а могучая шея стала багровой, как панцирь огромного рака. Лицо Васича показалось ей суровым и таким строгим, что она уже не могла представить его себе смеющимся, каким оно было минуту назад. Однако, когда глаза Васича встретились с ее растерянным и испуганным взглядом, губы его вновь растянулись в улыбку.

— Простите, — сказал он. — Милош немного отвлекся, и мы чуть не врезались в витрину магазина…

Джульетта, удивленная, озорно вытаращила глаза и залилась звонким смехом.

— Это было бы очень забавно…

Он придвинулся к ней. Смеясь вместе с ней, погасил свет и положил ей руки на колени.

Милош передернул своими широченными плечами и включил приемник.

Данило рукавом вытер нос и повернулся к человеку, стоявшему рядом с ним.

— Скажи, Учо, скажи своему братану, что ты слышал, — упрашивал он умоляюще. — Скажи, и я тебя угощу… Может, ты хочешь есть, а?

Приятель не отозвался. Он остался глухим и равнодушным к его мольбе. В темном окне отражалось бледное, бескровное лицо бродяги, осунувшееся и испитое, испещренное пятнами лишая.

В своем нищенском одеянии, в заплатах, которые, судя по всему, нашивал он сам, Учо не производил впечатления человека, которого надо уговаривать, чтобы тот принял подобное предложение. Тем не менее он словно колебался. Он избегал взгляда Данилы, а свои большие, неестественно выпученные темно-зеленые глаза вперял в окно, будто опасался, как бы они не выдали причину его колебаний. И в то же время, казалось, он не осознавал, что загадочная, блуждающая на тонких растрескавшихся губах улыбка говорит о том, что ему известно нечто весьма важное. Данилу не смущало его странное поведение. Он заискивал перед ним, умильно заглядывая в глаза, то и дело похлопывал его по плечу, уговаривал, как ребенка:

— Выпей чего-нибудь, Учо… Съешь чего-нибудь, браток, я заплачу…

В какой-то миг Учо решился посмотреть ему в лицо.

— Ты хочешь есть? — встретил его взгляд Данило.

Учо не ответил. Он смотрел на него выпученными глазами и предлагал ему прочесть ответ, скрытый в их холодном взгляде.

— Ты хочешь мне что-то сказать, Учо?

Тот едва заметно кивнул. Он колебался. Глаза его увлажнялись, но в зрачках не погас холодный свет.

— Она дрянь, jawohl!.. [73] Да!.. (нем.) — сказал он и позволил своим сжатым губам растянуться в злорадной усмешке. — Дерьмо… jawohl! Джульетта — самая обыкновенная курва…

— Зачем ты так говоришь, Учо? Ты ее ненавидишь… — тихо воспротивился Данило.

— Когда вернется, спроси, в чьей постели она была, jawohl.

— Что ты говоришь?! Она же пошла домой…

Учо закусил нижнюю губу и отвернулся. Какое-то время он вглядывался в силуэты на стекле, потом поднял руку и вдруг, размахнувшись, прижал ее к темному окну, точно хотел схватить клок тумана, прилепившегося к стеклу белым брюхом огромного паука. Потом, не глянув на Данилу, удалился.

Данило стоял, тоскливо вглядываясь в отпечатки его пальцев на запотевшем стекле. Он был пьян, но не настолько, чтобы не понять, что ему сказали, или не вспомнить, что Учо год назад помешался и с тех пор частенько говорит бог знает что, как всякий ненормальный, и к тому же ненавидит всех женщин на свете, потому что, как говорят, из-за них-то он и спятил. Данило в эти россказни верил и с иронией усмехался, когда кто-нибудь растолковывал ему медицинские изыскания, объясняющие, что, мол, Учо перенес сильное нервное потрясение и это отразилось на его психике. Некоторые его дружки проводили сбор средств, чтобы по совету врача отправить его на «санаторное» лечение, а Данило это его расстройство по-своему истолковывал и предлагал ему помощь, не скрывая своего страха перед такой судьбой. «Покажи мне эту женщину, я с ней рассчитаюсь, — говорил он ему. — Знаю я твою болезнь, браток. И у меня порой бывает темно в глазах… Эх, не мальчишки мы, чтобы можно было сказать: ступай на улицу да побрызгай на забор… Приходит к человеку ярость, вот и ударяет прямо в голову, как говорят, в сознание, а оно и меркнет, в глазах темнеет, и не знаешь, где хлопнешься головой…» Хотя он и не поверил, что Джульетта ушла с кем-то, а не домой, как сказал ему Стева, тем не менее он связывал слова Учо со своими странными догадками, вызванными ее хохотом в темноте и предчувствием, что она сегодня ночью не вернется на баржу. Не отрывая взгляда с отпечатков Учиных пальцев, он приблизился к окну и остался возле него, размышляя об обмане, который уготовила ему эта ночь.

Учо поднял голову от стола и разгладил засаленные уголки на воротничке своей рубашки.

— Что это вы вдруг забурлили, точно я вам сказал: прирежьте короля?! — сказал он и многозначительно поднял брови, словно ожидая приговора. — Если вы не сделаете, я сам. Жик! — Он резко провел ребром ладони по своей шее. — Жик! И баржа наша. Двинемся по Дунаю, как в Ноевом ковчеге, с божьего благословения, и помашем всем генералам и воеводам: до свидания, сервус, господа… Jawohl!

Люди за столом, к которым он обращался, понимающе переглянулись, чего, мол, слушать его. Это были трое мужчин средних лет с мутными усталыми глазами, словно затянутыми пеленой, скрывавшей их цвет и блеск. Они были в рабочей одежде, перепачканной влажной угольной пылью. Руки, как у Данилы, узловатые, с мозолистыми ладонями, а под ногтями чернота. Молча потягивали они пиво.