Ульяна Меньшикова - Обо всём

А ещё Гаврюша был воинственен и смел настолько, что если бы его первым выпускали перед боевыми слонами Александра Македонского, то слонам уже не пришлось бы воевать. Так и шли бы по уже выжженной Гаврюшиным воинским духом земле.

Воевал он и со своим спасителем Путькой, со всеми соседскими котами, с птицами, по глупости своей залетевшими в Элкин двор, и, конечно же, с мухами. Их он ненавидел особенно активно.

Благодаря этой ненависти в доме были перебиты все вазы и цветочные горшки в первый же год Гаврюхиного возмужания.

Элка за это материла его так, что соседи сверху и сбоку (а жили мы на первом этаже) ржали в голос и приглушали звук телевизоров, чтобы насладиться высокоинтеллектуальным Элкиным матом.

Но Гаврюша был непреклонен. Он был воином и прекращать свой крестовый поход на мух из-за каких-то мещанских ваз и герани не собирался. Последовательная животина. С характером. Наказания вафельным полотенцем суворовского духа бойца-молодца тоже из него не выбили. Мы и отступились. Оставшиеся вазы убрали с глаз долой, а чудом выживший, покалеченный алоэ и фиалки раздали соседям. Чем бы дитя ни тешилось… Не кота же выбрасывать, правда? Фиалки-то проще пристроить.

Но самым ненавистным временем для меня стали короткие летние ночи, когда в доме становилось душно, никаких кондиционеров и в помине не было, и приходилось на ночь открывать окна. Гаврила хоть и был предусмотрительно нами кастрирован, любовных переживаний почему-то не лишился. И все свои романтические вылазки, как и подобает приличному кабальеро, совершал под сенью луны.

Во дворе, который был общим для трёх двухэтажных деревянных домов начала двадцатого века, кроме боевитого Гаврилы нашего, проживали и другие животные. Но с его появлением они уже более не могли праздно слоняться по двору, а тихо сидели по хатам и не отсвечивали, как говорила Элка. Гаврюша царствовал безраздельно. Кошачьих женщин это не касалось.

Их было две. Муська и Мурка. Муська чёрная, вытянутая в длину до размеров хорошей таксы, с плоской змеиной головой и отмороженным ухом, орденоносная мышеловка с многочисленными дипломами от всех соседей.

Мурка, настоящая сибирячка, дымчато-пепельная, огромная, толстенная, лохматая, наполовину и колтунах. Хозяйка её стригла во дворе раз в году, почти налысо, большими портняжными ножницами, оставляя неровные «выстриги» на всём Муркином теле, и бедная кошка потом стыдливо пряталась педели две за дверями, а потом чуть обрастала и опять выходила на улицу.

И обе они, по мнению Элки, были совершенно недостойны Гаврюшиной любви. Уродливы, не эстетичны и паршивы до невозможности. Кот не разделял мнения семьи и летними ночами сигал из окна, чтоб как-то утешить томящихся девушек неблагородного происхождения.

Элка чутко спала, и только услышав, что «сынок» опять убежал к «этим простигонкам», будила меня, и я в исподнем, с махровым полотенцем наперевес (живым Гаврила не давался, приходилось беречь руки), причитая: «Чтоб ты сдох!» — неслась вызволять кровинушку нашу из пут любви. Уж не скажу за всю улицу, но соседи всех трёх домов точно знали все расцветки моего нехитрого бельишка.

Иногда ночью, раз в квартал, Гаврюша приходил ко мне спать. Хотя всегда, с первого дня он спал у Элки в ногах, грея их, и как она говорила: «Забирал боль». Он всегда неожиданно подваливался к моему боку и начинал мурчать, тыкаться лбом, прося, чтобы я его погладила и начинал вылизывать гладящую руку.

И тут я ему прощала всё. А он прощал меня. За вафельные и махровые полотенца. Вперёд на три квартала авансом. Спал он со мной всю ночь, до утра, мы на какое-то время мирились, а потом уж воевали до следующего его ночного прихода. Так и жили.

Когда Элла умерла, Гаврюша стражем почётного караула все три дня сидел на подоконнике. Не ел, не пил и не пачкал лотки. Он сидел и не мигая смотрел на свою любимую Элку. Не спал.

В день похорон я его вообще не видела, не до него было.

Утром, когда явились соседи (хозяева Путьки) с жэковцами занимать уже как три дня положенную им по «закону» жилплощадь, Гаврюша выскочил из-под Элкиной кровати, где он хоронился и страдал два дня, и с диким шипом бросился на мужика с топором, который хотел, видимо, выламывать замок. Гаврюша защищал меня…

Я шикнула на него, а этот маленький боец вдруг резко развернулся, прыгнул на меня, вцепился всеми четырьмя лапами, со всеми когтями в кофту, в кожу под ней, до крови, больно, и начал стонать, как человек. Причитать. Люди с топором и ордером на квартиру молча наблюдали за нами. «Гаврюх, не плачь, я тебя не брошу», — не смогла его оторвать, и не пыталась. Надела поверх него шубу, подхватила свою котомку, и пошли мы с Гаврюхой жить дальше.

Самая чудесная пасхальная ночь была у меня в прошлом веке, в 1998 году от Рождества Христова. Все предыдущие и последующие годы я отчаянно регентовала в городских храмах, а в том году, я уже не помню по какой причине, оказалась на Страстной седмице в Новичихе у бабушки.

Всю неделю мы с бабушкой мыли, белили, чистили двор, выбивали перины и подушки, выколачивали зимнюю пыль из половиков, вытаскивали в кладовку вторые рамы, меняли зимние плотные занавески на лёгкий капроновый тюль, изничтожали посредством веника паутину в тёмных углах, подбеливали черёмухи и яблони, хозяйничали, не щадя живота ни моего, ни бабулиного.

А с Чистого четверга начались опары. Бабушка до последнего светлого дня (а она ослепла к концу жизни и всё своё нелёгкое бытие потом делила на «светлое» — зрячее и «тёмное» — незрячее) сама пекла хлеб в русской печи.

С утра, после того как истопится печь (опаре должно быть тепло, в холоде она жить и пузыриться не желает), из кисловато пахнущего сатинового белого мешка извлекались самодельные дрожжи, из ларя добывалась мука, из кладовки несли боевое деревянное сито с двумя самодельными заплатами на капроновой сетке, там же брали огромные жестяные банки из-под селёдки-иваси для форм, на стол стелили белую, с выгоревшими ветками сирени, клеёнку, и начиналось хлебное священнодейство. Бабуля надевала чистый халат, огромный до пола фартук, повязывала голову ситцевым светлым платком, читала «Отче наш», «Богородицу» и приступала к таинству сотворения хлеба.

Мука всегда просеивалась дважды, и из неё на столе вырастала большая пушистая горка, на вершине которой бабушка всегда рисовала крестик. Тем временем подходила опара, бабуля придирчиво изучала количество пузырьков и, если была удовлетворена результатом, начинала месить тесто в огромнейшей «малированной» кастрюле литров на сорок. Сначала большой деревянной лопаткой, а потом руками.

И я всегда в этот момент смеялась над ней. Она была невысокая, некрупная, а теста в этой кастрюлище получалось ровно в половину бабушкиного веса, и когда она его вываливала на стол и начинала месить, со стороны это выглядело как будто бабушка с ним борется. Кто кого. А я, дылда здоровенная, сидела с ней рядом, делала ставки и хохотала до слёз, потому что бабушка, помимо этой борьбы с тестом, ещё и очень смешно меня ругала за этот смех. «Хлеб любит молитву и тишину», — говорила она.