Ульяна Меньшикова - Обо всём

Сапоги, о которых мечтала, я не купила. Деньги отдала церковному сторожу, у него какие-то проблемы на тот момент были. И больше Псалтирь над усопшими я не читала ни за какие деньги.

В скорбном нашем семинарском житии официальное распитие спиртного было благословлено дважды в год — на Рождество и Пасху. Всё остальное время мы должны были учиться, молиться и поститься. Но генотип, «от юности моея борющие меня страсти» и жизненные обстояния требовали иногда расслабиться вне духовного расписания.

Случилась у сестры моей, возлюбленной во Христе, Маргариты беззаветная и безответная любовь. Это страшное обстоятельство принудило нас отправиться за стены святой нашей обители в сторону алкогольного утешения и праздных бесед о бренности бытия и вообще всего сущего.

Я уж не помню, что мы там наврали, отпрашиваясь у инспектора, но причину придумали такую «сурьёзную», что выпустили нас с церковного двора аж на два часа.

Уточню, что год на дворе стоял 1992, и свободный рынок в обнимку с кооперативным движением мчался по планете Томск конькогорбунковской рысью. В ларьках было всё. Всё! Папиросы «Магна», спирт «Роял» и совершенно невозможный выбор ликеров люминесцентных расцветок. Вперив свои очи в витрину одного из ларьков, мы с Маргаритой пришли к непростому решению — спирт пить мы не можем по причине своей гендерной принадлежности (девы мы или не девы), поэтому будем вкушать ликёр.

С какой холеры мы решили купить «Банановый», но сей день остаётся для меня загадкой. Цвета он был «бешеная зелёнка» и даже на этикетке бананов, кроме названия, не наблюдалось. Но израненное сердце Маргариты хотело чего-то экстремального, а я по своей алкогольной неопытности решила довериться подруге. Зря, конечно.

Это сейчас в любом шинке можно приобрести набор целлулоидной посуды для гужевания в подъездах и других приятных местах, но 20 лет назад с этим было туго. И, приобретя «нольсемь» бананово-зелёной радости, мы озадачились. Пить из горла мы не хотели принципиально (не то у нас воспитание, вы понимаете, а взять с собой стакан ни у одной из нас ума не хватило).

Хищный взгляд Маргариты упёрся в столовую, которая была поблизости, и на святом глазу она предложила мне украсть там стакан. Я была не против, но против был столовский санитарный день, который случился аккурат во время нашего краткосрочного отпуска. Время песком Сахары безнадёжно утекало сквозь пальцы, а тары для распития бананово-спиртных напитков так и не было.

И тут мой пытливый юношеский взор упёрся в вывеску «Аптека»… Решение пришло откуда не ждали.

— Ритуза! — сдавленным контральто прокряхтела я, — ты в курсе, что такое «глазные ванночки»?

Я в пятом классе болела какой-то глазной заразой, и мама мне делала примочки из толстых рюмок, за которыми меня же и гоняла в аптеку. Ритку конъюнктивит минул, и она была не в курсе, что это такое.

Долго раздумывать нам было некогда и мы иноходью погарцевали в сторону аптеки. Зашли. Скромно попросили две глазные ванночки. Но… Не тут-то было! В аптеке было всё, включая ваучеры в две цены, а вот нужных в хозяйстве ванночек не было. В тоске и печали мы пялились на банки с пиявками, и тут… Банки! Медицинские стеклянные банки! Они приветливо подмигивали нам из витрины и сверкали своими стеклянными боками, как свадебные фужеры. Аптекарша нам вежливо объяснила, что две штучки она нам не может продать, можно только десятком… Шиковать так шиковать! Заверните нам десять!

С зелёным, как свежая хвоя, ликёром «Банановый», четырьмя шоколадками «Марс» и десятью стеклянными аптечными банками мы ворвались в парк (а где ещё могут выпить две девушки?)

Углубившись в пущу, мы нашли какое-то поваленное древо и удобненько устроились на нём. Открыли ликер… Мать честная! На вкус эта банановая радость оказалась банальным зубным эликсиром. Это сейчас «Мохито» пользуется такой популярностью, а тогда это было фу-фу-фу. Мята должна была быть только в зубном порошке и не иначе. Но деваться-то некуда, пришлось пить то, что глазыньки выбрали.

Ритуза после третьей рюмки-банки начала икать и вместе с иком изливать мне свою боль по поводу: любит не любит, плюнет, поцелует и чем сердце успокоится в казенном доме. Я всё это уже слышала «тыщупятьсот» раз и без бананово-мохитной гадости, поэтому слушала в одну шестнадцатую уха и просто пялилась по сторонам. На четвёртой банке возле нас нарисовался мужик-эксгибиционист. Он грациозно выпорхнул из-за берёз и приветливо распахнул плащ, под которым, окромя вздыбленного естества, ничего не было. Мы молча, со свойственной нам семинарской пытливостью, уставились на то, что он нам демонстрировал. Дядька явно рассчитывал на другую реакцию. Запахнулся и эффектно распахнул свой плащик ещё раз. Мы выпили ещё по одной банке, явно разочаровав искусителя. Он зачем-то послал нас и ушёл. Где же ему знать всю глубину девичьей неразделённой любви, бедному…

Банки как-то резко закончились, а с ними ликёр и шоколадки. Время поджимало, два часа, отпущенные нам инспектором, давно прошли, и мы оказались в самоволке. Но кого это волновало после ликёра, вы же понимаете…

Потащили мы свои размякшие туловища из лесу вон, в сторону собора. Могу сказать одно — такого внимания мы по сей день не испытывали, как бы ни наряжались. Оборачивались на нас все, буквально все, включая детей и животных.

Как позже выяснилось (уже в конце пути), причиной этого послужили наши длинные юбки, заправленные со стороны спины в колготки. Но кто же знал-то?! Об этом нам сообщил наш инспектор, ожидающий нас у входа в церковный двор.

Почему он не написал на нас рапорт ректору (а это была обязательная процедура при таких нарушениях) — тайна велия. Мало того что вместо двух часов мы шарахались семь, так и явились ещё «нарядно-торжественные по полному чину». Видимо, и его в юности многие бороли страсти, и, глядя на нас, он об этом вспомнил и пожалел.

Дай Бог тебе здоровья, Жень. А теперь уже протоиерей Евгений, отец многочисленных детей и просто добрый пастырь, который пожалел тогда двух непутёвых дур и спас их от очередного отчисления.

Умерла моя Элка декабрьской стылой ночью.

Тяжело уходила. Она невыносимо хотела жить, несмотря на свои муки. Боролась.

Дома мы были вдвоём, и весь процесс ухода, вернее, перехода из нашего мира в вечность происходил на моих глазах. Мы обе были вымотаны, она своей страшной болезнью, а я — сопричастностью к ней. И когда Элка тихо выдохнула: «Ой, мама пришла…», я поняла, что вот это уже всё — конец. Она успокоилась в одну минуту, выправилась вся, заулыбалась, и в этот момент я уснула. В одну секунду провалилась в сон, а не спали мы с ней дней десять, если не больше. Ничего удивительного.