Ульяна Меньшикова - Обо всём

Романтика романтикой, а дружба превыше всего. Попёрлась я проверять, правильно ли спит Марго, не дует ли ей, не соскользнуло ли одеялко. Ночь глухая-поездная, мало ли… В общем, на манеже — всё те же. На моей полке сидит сонная и испуганная Марго, завернувшись в одеялко, одесную и ошуюю аксакалы. Альбом. Групповые фото в папахах. Как не уходила.

И опять, снова-здорово: брат, дембель, свадьба, за счастье молодых.

Тут уж я не выдержала, приняла позу сахарницы и голосом тётки моей Вали, заслуженного ветеринара, которая быков-производителей на колени ставила звонким своим голосом, объяснила незваным сватам, чем сейчас закончатся их принудительные ритуалы и куда им повезёт передачки с шерстяными носкам и чаем дембельнувшийся братец.

Марго одеяльной гусеницей вползла на свою полку и прикинулась мёртвой. Я цербером воссела на своё место, вооружилась варёными яйцами и поста уже не покидала до тех пор, пока весь этот сватовской парад не вышел на станции, где в их ожидании томились дембеля.

Уходя, главный аксакал погрозил пальцем одеялу на верхней полке (Ритка отлучилась в клозет, но этого никто и не заметил) и молвил: «Пожалеешь, что счастье упустила!» Одеяло ничего ему не ответило. Так и ездит до сих пор по Рассеюшке, несчастное.

В своём стремлении сделать нашу жизнь сытой, проректор наш, дальновиднейший человек, был абсолютно непреклонен. Понятно, что руководствовался он не токмо человеколюбием, но и здоровыми опасениями относительно нас, здоровых и лютых до жратвы православных юношей и девушек. То, что мы, голодая, ничтоже сумняшеся, пошли на бытовую уголовщину, своровав у старосты Артёма Никифоровича, ключи от склада с провиантом и опустошив его подчистую, навевало определённые мысли, что мы и пришьём кого-нибудь в дальнейшем и не поперхнёмся. Поэтому девиз: «Кормить во что бы то ни стало!» прочно засел в голове у нашего батюшки. А так как он был человеком и слова, и дела одновременно, работа закипела сразу же.

Первым от приступа чадолюбия пострадал директор местной птицефабрики. Обмолвлюсь, что батюшка наш был матёрой «совой», и все важные дела, кроме, конечно же, богослужений, он предпочитал вершить по ночам. Ночной звонок застал директора кур, гусынь и их яиц врасплох. В церкву, а верней, в семинарию, срочно требовалась птица. Много птицы. Хотя бы штук сорок, для начала. Директор не стал уточнять — для чего, мало ли что эти церковники там по ночам делают, страшно подумать, но птицу отправил ночной же лошадью. Сорок гусей и гусынь, как с куста. Живьём. С перьями, крыльями, шеями и остальными органами. Видимо, подумал, что при семинарии будет действовать передвижной гусиный цирк или студия юннатов.

Весь этот длинношеий десант высадился в церковной ограде в три часа утра. С гоготом и хлопаньем крыльев, переполошив всех церковных котофеев и нас в придачу. Батюшка лично руководил операцией с видом главнокомандующего. Страшно довольный собой.

Поутру нас всех освободили от занятий и участия в богослужении и приказали всем составом явиться пред светлые очи проректора. Мы радостно поскакали судьбе навстречу (шутка ли, весь день не учиться). Но, как это обычно и бывает, халява повернулась к нам самым страшным из своих ликов. Гусиной толпой, также безостановочно гогоча, мы толпились в приёмной нашего батюшки. Он вышел и с видом пророка Илии, к которому уже прилетела огненная колесница, начал молча нас всех рассматривать. Мы резко притихли и поняли, что больше подарков от «кармы» нам сегодня не будет.

Первый вопрос, который случился в звенящей тишине, прозвучал как-то странно для нас: «У кого бабки в деревне живут?» Естественно, мои бабки жили везде, и я со свойственной мне тупой правдивостью и желанием блеснуть могучими родственными связями, тут же об этом и сообщила. В глазах отца нашего Леонида загорелся огонь армагеддона и всех геенских окрестностей. Возмездие увидела я в этом огне сразу. «Ты — будешь рубить гусей! А ты (тут он свои геенские глаза вперил в трясущуюся Маргариту), будешь ей помогать! Братия (это наши сокурсники) гусей будет ощипывать!»

Молча стояли мы перед батюшкой и тихо обалдевали. Я попыталась что-то вякнуть, типа того, что я за всю свою 16-летнюю жизнь только двух мух дедовой мухобойкой изничтожила, но мне никто не поверил. Маргарита по своей еврейской привычке пыталась упасть в обморок и тем самым добиться, чтобы минула её чаша сия. Но я поддержала падающую сестру во Христе и не дала ей избежать подвига. Воспрянувшая Маргарита тут же проскулила: «А чё это сразу мы? Вон какая у нас братия мощная и безжалостная! Пусть рубят они!» С того самого момента мы узнали о том, что будущим пастырям руки в крови обагрять ну никак нельзя. Даже комаров в алтаре шмякать газеткой нельзя, не то что гусей.

Первой частью нашего плана, естественно, был — побег. Но это дело прозорливый батюшка пресёк на корню, тут же вызвав сторожа и сообщив ему, что: «Этих двух — пасти, как гусей, и никуда не выпускать». Злорадствующий Артём Никифорович (о, он был отмщён по полной программе, за ключи и за осетрину, нами уворованную!) вручил нам огромный топор, весом в пол-Маргариты, и выдал огромную чурку — место казни гусиного отродья. Благочестивые братья наши любезно оттащили эту чурку на хоздвор, где по-хозяйски разгуливали ничего не подозревающие гуси.

В состоянии полной прострации мы взирали на идиллически погогатывающих гусей и пытались ровно держать колени. Трясло нас эпилептически просто. И тут я предложила Маргарите план, который нас немного вернул к жизни. «Сестра моя возлюбленная, Маргарита, отчего бы нам не представить, что мы с тобой французские „рэволюционэры?“ А гуси эти — наши идейные враги и кровопивцы народные?» — прорычала я, грассируя в стиле молодого Боярского. Тут мы по обычаю заржали и в течение получаса разыгрывали словесно картины народного гнева. Время шло. Посланная нами в известном направлении братия (за глумление) томилась в ожидании гусиных перьев. Из окна напротив светились глаза отца Леонида. Неизбежность давила на нас.

Врать не буду, теоретически я была подкована. Бабушка моя, Клавдия Ивановна, птицы разной держала до 150 голов, всех видов. И рубила их всегда сама. Так что при казнях я присутствовала, и бегающей по двору безголовой курицей меня было не испугать.

Нo вот самой не приходилось топором махать, мала ещё была. Уровень допуска позволял участвовать только в ощипе и разделении пера и пуха, соответственно на перины и подушки. Отдельной статьёй шло перо, которое скупали цыгане.

Не буду о кровавых подробностях. Порубали мы тех гусей. Как смогли. Маргарита, как недавно крестившаяся, бегала и ловила их, падая и прижимая к земле сильных и тяжёлых птиц своим тщедушным телом с завываниями: «Да за что мне всё это, лучше бы я в политехе замуж три раза сходила!» Держала за крылья и ноги. А я, раба многогрешная, крещёная во младенчестве, рубила им головы. С закрытыми глазами. Как я не отрубила Риткины руки, до сих пор не знаю. Отвёл Господь. За нашей спиной усердная братия ощипывала тушки.