Ульяна Меньшикова - Обо всём

Три десятка лет зависеть от абсолютно чужих, разных, добрых и не очень людей. Родители умерли, когда ей не было и двадцати семи, братьев-сестёр не было, кроме дальней родни, которая появилась после смерти наследовать квартиру. И в этой зависимости не обозлиться до предела, не потерять вкуса к жизни, а Элка ещё и влюблялась и в неё влюблялись, там страсти иной раз кипели ого-го какие, хоть и платонические.

Суметь не запустить себя и свой скромный дом, в котором кто только не побывал. Каждый месяц устраивать праздники-концерты для своих друзей, чего бы это не стоило… Эх, Элка, как поздно мы всё начинаем понимать и ценить. Ты ценила каждый день. И даже когда стало совсем скверно, когда онкология, уж чего не ждали, как говорится, превратила твою жизнь в окончательный ад, ты не сдавалась. До последнего дня ты выглядела как королева. До последнего ты радовалась визитам гостей, только что выпавшему снегу и просила меня в валенках пройтись под окнами, чтобы услышать скрип этого снега, и я надевала их на «босу ногу», накидывала «шаленку» и скрипела этим снегом, а ты, умирая уже, слушала и улыбалась. Радовалась.

А потом, через пару месяцев после смерти ты мне приснилась и рассказала как тебе хорошо и что ты там ходишь. Сама. И показала мне туфли. Как у Людмилы Гурченко. С бантами. Красивые.

«Не ссым в тумане, мы в аэроплане!»

Сегодня практически умерла традиция читать Псалтирь над усопшими. Почему — не ведаю. Во всяком случае в Москве — точно. А ведь были времена, были…

Училась я на втором курсе, по выходным и в праздники, как водится, в храме, на службе. Тут тебе и профессиональный рост, и копеечка. Да что уж гам, не копеечка, а очень даже достойная зарплата была. Плюс отпевания-венчания, одним словом, не жизнь, а малина. И вот посреди этого малинника самым ярким и деньгоприносящим плодом были пусть редкие, но очень прибыльные приглашения на чтение Псалтири над усопшими.

Читала я по-церковнославянски лихо, спасибо тёте Люсе, легендарной барнаульской псаломщице, терпеливо обучающей нас, вечно ржущих остолопов из воскресной школы. Красиво я тогда читала, по-монастырски, бесстрастно-молитвенно. Про это узнала тётечка со свечного ящика, где требы принимают, и начала мне подбрасывать «калымы».

И тут, ловит она меня за рукав после всенощной и сообщает, что есть прям срочный-срочный вызов на чтение Псалтири. А у меня кино, свидание и вообще весна и мне 20 лет, ну какие покойнички, Марь Иванна? Но когда на ушко мне шепнули размер гонорара, я про всю любовь забыла сразу же.

Выезжать нужно было через пару часов. Но непременным условием, которое выдвинули родственники, было то, чтобы Псалтирь читала «монашенка». Тут я озадачилась. Марь Иванна без слов поняла мой рвавшийся из груди вопрос, где, мол, я, а где монашенки. Но не тот человек была Марь Иванна, не зря она возглавляла бухгалтерию в облиспокоме лет двадцать, чтобы что-то могло её озадачить.

«Чёрная юбка, чёрная кофта и платок. За послушницу сойдёшь, они не поймут. Где я им монашенку сейчас найду, если единственной нашей монахине матери Иефалии уже 94 и читать она может только с лупой от телевизора КВН?» И опять мне по голове как даст суммой вознаграждения. Да что ж у меня чёрной юбки не найдётся? Порысила я до дома, нарядилась в вороные одежды, платок бабушкин чёрный шерстяной по-старообрядчески подвязала. В зеркало глянула, ну ни дать ни взять — монашенка. Аж самой страшно стало. Зато в образе. Как заказывали.

Стою у подъезда в этом наряде, соседи даже не здороваются, не узнают. И тут подъезжает автомобиль. По всему видно, что бандитский. Чёрный, блестящий и огромный, как океанский лайнер. Взгромоздилась я в него, в юбке путаясь, едем. За город. Долго и молча. Кто ж из приличных людей в то время мог осмелиться с настоящей монашкой говорить?

Прибыли в какой-то посёлочек небольшой, домик обычный, палисадничек с сиренью, мурки полосатые по двору бродят. Тишина и покой. Вечерело.

Вышел из дома сын бабулечки, над которой нужно было Псалтирь читать. Джеймс Бонд, настоящий, не поддельный. И начал рассказывать, какая у него была замечательная мама. И как он хочет, чтобы всё получилось, как мама хотела. Чтобы и отпели в церкви и Псалтирь над ней почитали. Смутила немного его моя молодость, но деваться было уже некуда, за другой не пошлёшь. Я ему про мать Иефалию с лупой сказала, и он согласился, что старого человека в такое время дёргать неудобно, да и лупы у них нет.

Зашли в домик. Стоит гроб, родственники рядом сидят, всё по обычаю. Лампадка горит у иконки, свечка в стакане с пшеном, всё по-нашему, по православной традиции. Бабушка в гробу вся такая светленькая лежит. Беру Псалтирь, начинаю читать. Время идёт, темнеет. И тут вся родня как по команде встаёт и уходит. Я даже глазом не успела моргнуть. Сначала подумала, может на перекур или чаю попить. Ничего подобного. Ушли ночевать в соседний дом. Сын мне сказал. А ты, говорит, читай, сестра, тебе по сану положено умерших не бояться.

Почему я согласилась на это, до сих пор не понимаю. Впала в какое-то медитативное состояние. Ночь. Деревня чужая, никуда не сбежишь, чужая мёртвая бабушка и я в чёрном душном шерстяном платке. Лампадка коптит. Сюр. Гоголь. Вий. Я эти сапоги, Марь Иванну и лупу от КВНа прокляла на веки вечные.

Не могу сказать, что страшно стало в тот момент, но здорово не по себе. Это же не город с его вечными звуками, тут ещё и тишина давит. Понимаю, что начинает на меня ужас накатывать. Кинематографический. Губы молитву произносят, а перед глазами Куравлёв с Варлей стоят. Как живые, будь они неладны.

И тут мой взгляд падает на бабушкино лицо. И вижу, что из-под закрытых век катятся слёзы. Что сделает нормальный человек в такой ситуации? Заорет, убежит, в обморок упадёт, на крайний случай. Но сестра Иулиания не из того теста. В образе. С Псалтирью наперевес и в монашеской длинной юбке. Миссия выполнима. Безумие и отвага — моё кредо до сих пор. Плачет при вас чужая покойница в глухой ночи? Сделайте вид, что ничего не произошло и продолжайте чтение дальше, а потом начинайте громко петь. Всё, что вспомните из духовного репертуара. С чувством и триолями.

А утро не наступает никак. А бабушка плачет и потеет, всё лицо уже в испарине. Больше так истово я не молилась никогда в жизни.

Рассвело и в шесть утра пришёл Джеймс Бонд. Нет, я не поседела и не сошла с ума, как ни странно. Я просто у него спросила, почему плакала ночью его мама. Кто ж знал, что ждали старшую дочь из Благовещенска и бабулю немножко переморозили в морге, а привезли оттуда к вечеру, вот бабушка только к полуночи и начала «оттаивать», это мне потом уж родственники рассказали. И тут Джеймс Бонд начинает рыдать и натурально мне исповедоваться. То, что я услышала, не сравнится ни с каким Вием и «Страшной местью». Но тайна исповеди — дело святое и разглашению не подлежит. Я хоть и не в сане, но человек, рассказавший мне о своих злодеяниях, об этом не знал, поэтому и не просите, не расскажу, что я тогда услышала.