Агаси Айвазян - Треугольник

…Двое, два человека, женщина и мужчина, знакомые друг с другом уже тысячелетия… И вот снова познакомились.

Старый Ташкент начинается с рынка.

Все оттенки Востока. Узкие пыльные улицы. Глиняные домики. Жмутся друг к другу, постепенно взбираясь куда-то вверх. По их плоским крышам можно шагать, словно по ступенькам. Старики у порогов. Один из них возлежит на дощатом помосте. Перед ним пиала с чаем. Со стороны можно подумать, что помост этот сколотили специально для старика. Он неспешно поглядывает по сторонам.

Деревянная лавчонка. Торгуют лисьими шкурками. Шкурки свежие, с кусочками мяса. Продавец — бритоголовый узбек в расстегнутом халате. Рядом со шкурками большой чайник.

Всевозможные фрукты: урюк, изюм, виноград…

Среди этой пестроты — стандартный киоск «Союзпечати».

По привычке подхожу, беру «Правду» и «Юманите». По-французски читаю только заголовки. На всей первой полосе воспроизведение одной из синих росписей Жана Кокто. Я жалею, что купил газету. Кокто никак не вяжется с Востоком.

Маро покупает журнал мод и местную газету.

Разворачивает газету, просматривает отдел объявлений.

Прямо посреди улицы готовят плов.

— Попробуем? — предлагаю я.

— На улице?..

— Да… Пусть будет настоящий Восток… Ведь мы туристы!

Маро смотрит по сторонам, в глазах вспыхивают шаловливые искорки, она машет рукой:

— Ладно, будь что будет!..

Едим, смеемся. Я щурюсь от солнца. Предметы вокруг расплываются, теряют очертания, в глазах только краски, пестрые, сливающиеся в одно сплошное пятно.

И все перемешивается: смех, Маро, Ташкент, плов, люди… Белое, желтое, красное…

— Посмотри-ка, я не съела помаду? — Маро выпячивает губы.

— Хватит еще на обед и ужин!

Губы Маро широко открываются, с них слетает смех. Смех красноватый, цвета солнца… Смеюсь и я. Смех разливается вокруг нас. Мы утопаем, плывем среди смеха. Смех волнами расходится от нас, заражая окружающих. Смеется сидящий рядом с нами узбек, и другой узбек, сидящий подле него, смех распространяется дальше… Улыбаются окружающие нас люди… Смеются, потому что смеемся мы… Волна смеха ударяется о толстую шею тучного человека… Он сердито оборачивается, но затем тоже начинает смеяться вместе со всеми.

Перестрелка смешинками… Дуэль улыбок…

Самолет. Мы с Маро сидим рядом. По ту сторону Стекла — люди в чалмах. Доносится аромат шашлыка. «Даже запах стал реактивным», — думаю я.

Взлет.

Сидящий передо мной таджик в чалме трясет бородой. Видно, молится.

Посадка.

Душанбе.

Чуть ли не самый южный город нашей страны. Сделаешь еще шаг, попадешь в Индию, в пьяном виде поставишь ногу чуть левее, окажешься в Афганистане. На горных высотах живут памирцы — потомки Македонского. С восковыми, как у Христа, лицами, застенчивыми глазами, с осторожной богоподобной поступью.

В городе две гостиницы. Две гостиницы, расположенные друг против друга. В одной из них нет мест для женщин, в другой — для мужчин. Я устраиваюсь в общежитии одной гостиницы, Маро — в общежитии другой.

В моей комнате человек пятьдесят — узбеки, казахи, таджики, корейцы, осетины… Жильцы меняются каждый час. Один прибывает, другой уезжает. Меняются языки, постели, оттенки храпа. Неизменен только висящий на стене громкоговоритель. Говорит с утра до поздней ночи. Жду, пока радиостанция закончит работу, и, наверное, вместе с дежурным радиооператором засыпаю.

Из моего окна видно окно Маро. Между нами площадь. Площадь, заполненная солнцем и цветами. Солнца сколько угодно, и без всякой платы… Купайся в нем, бери, пей, натирай им лицо, обнимай, прячь за пазуху. Цветы же по десять копеек штука. На тротуаре сидят старухи и продают цветы с букетом солнца в придачу.

Спускаюсь вниз, обхожу площадь, сажусь на скамейку в скверике. Затем покупаю три цветка и иду в гостиницу напротив.

Гостиница пробуждается. Люди кашляют, прочищают горло, моют руки, лица… Полотенца, куски мыла, вода… и аромат утра.

Первый этаж. Три цветка — слишком уж подчеркнутая симметрия, словно картина, продающаяся на базаре. Один цветок оставляю на столе сонной дежурной.

Поднимаюсь на второй этаж. «Дешево и старо, как в комедиях Гольдони», — думаю я и сую второй цветок в руки дежурной.

Поднимаюсь на третий. «Неудобно». Оставшийся последний цветок бросаю в лестничный проем и вижу, как он падает перед нервной работницей камеры хранения.

Стучусь в дверь, за которой живут пятьдесят женщин, одна из которых — моя знакомая по имени Маро.

Воскресенье. В парке. На танцплощадке не повернуться, все шахматы разобраны, в читальне нет свободных мест, на скамейках людей больше, чем полагается, в чайхане длинная очередь за чаем… Жарко и суматошно. На открытой эстраде сидят шестеро музыкантов. Два тара, два кларнета, один аккордеон и один бубен. Играющий на бубне — руководитель ансамбля. На нем широченные брюки. Курчавые, тщательно расчесанные волосы, видно, являются предметом его гордости. Тонкие и маленькие усики. Он поднимается с места, делает знак и начинает играть. Мотив звонкий, простой. Один из таристов от напряжения высунул язык. Музыка слышна только на площадке перед эстрадой, поэтому слушатели постепенно приближаются, сбиваются в тесную кучку. Чуть поодаль играет духовой оркестр. Если отойти немного от эстрады, можно попасть в волны духовой музыки, и от восточных инструментов ничего не останется.

Танцуют все, кому вздумается, сколько захочется. Танцуют главным образом таджики.

Маро вцепилась в мою руку. В ее глазах и радость и грусть.

Руководитель ансамбля самоуверенно смотрит вокруг, подтягивает на коленях брюки, и наконец становятся видны его туфли.

В саду качели-лодки. Мы становимся в очередь, садимся в качели, похожие на ракету, с надписью «Восток-2».

Возникает ветер, но теплый, как воздух в саду.

Подол Маро взлетает вверх, обнажая ее по-детски худые бедра.

Маро хочет что-то сказать, но не может. Мешает шум. Маро кричит. В ее голосе и смех и слезы. «Восток» останавливается, и я вижу, что щеки Маро мокрые, а глаза подозрительно красные.

— Ты плакала?

Она пожимает плечами.

— Ты плачешь?

Она пытается засмеяться, но всхлипывает.

— Ты испугалась?

— Не знаю.

Мы выходим из ракеш.

— Ты плакала? — снова спрашиваю я, обнимая ее за плечи. Маро, словно ребенок, смотрит мне в глаза.

— От радости можно совершить самоубийство? — спрашивает она полушутливо.

— Нет.

— А если радости много, так много, что нет уже места?

— Все равно нет…

— А я хочу…

— Что?

— Умереть…

Мне кажется, что рядом со мной уже не Маро, а кто-то другой, другая девушка, и тогда я тоже становлюсь другим.

— От радости?..

— И от радости, и от грусти, и от любви, если их чересчур много…