Агаси Айвазян - Треугольник

— Долго мы будем жить в вагоне?

— Пока он не тронется с места.

— Никогда не тронется.

— Нет, обязательно… Сами потянем, повезем…

— Смешной ты… Где же твоя страсть к туризму?

— А я все увижу из окна…

— Все?

— Все. Весь Восток… и тебя.

Неподвижные вагоны…

Из «Джандам-Джандам» слышны песни. Ребята веселятся.

От каждого вагона тянется тропинка. Где-то они сливаются воедино, расширяются и доходят до главной улицы города. Улица ведет к вокзалу. От вокзала одна из дорог тянется к Ашхабаду. Из Ашхабада есть дорога на Красноводск…

Все дороги сливаются, продолжаются, уходят очень далеко, кружат и кружат по свету, но даже из Венеции снова возвращаются на эту улицу, снова делятся на тропинки, и одна из них ведет к нашему вагону, где живем мы с Маро.

Против чайханы — зоологический магазин.

Температура в тени — сорок градусов. Мы с Маро шагаем под самыми стенами, в тени деревьев. Какое наслаждение эта сорокаградусная тень!

Из чайханы — в тень автобуса, потом два шага под солнцем и, чтобы передохнуть несколько секунд, останавливаемся в тени гиганта-памирца. Памирец уходит, и мы бежим в зоомагазин.

Я разглядываю попугаев и смахиваю капельки пота, сбегающие из-под берета.

— Смотри! — тянет меня за рукав Маро.

Объявление:

«Сегодня в продаже:

1. Рыбки.

2. Попугаи.

3. Обезьяна, резус-макака, цена 50 руб.».

— Купим! — нетерпеливо говорит Маро.

— Посмотри, — показываю я на цену.

— Что-нибудь придумаем.

— На что она нам?

Однако чувствую, что и во мне появляется желание приобрести обезьяну.

— Обезьяна, живая обезьяна, представляешь?.. Я повяжу ей бант на шею, — и Маро обращается к продавцу: — Товарищ, товарищ, дайте нам одну обезьяну!

— Встаньте в очередь, — говорит человек в майке.

— Нам не нужно рыбок, неужели и обезьяны в общей очереди?!

— Почем знать, может, и я покупаю обезьяну, — говорит другой.

Кто-то фыркает.

— Что тут смешного?..

— Товарищи, — объясняет продавец, — обезьяна всего одна… Если желающих из очереди нет, пусть берут молодые люди.

Маро крепко обняла резус-макаку. Обезьяна оценивающе смотрит на нас. Мне кажется, что она хочет уяснить себе наши с Маро отношения. Я подмигиваю обезьяне. Она мне тоже.

Все смотрят на нас. Постепенно растет ватага ребятишек, обступивших Маро.

— Где их продают? — спрашивает какой-то военный.

— Больше нет, всего эта и была…

Влезаем в троллейбус.

— Три билета.

— Тью, тью, тью… — с нежностью обращается худая женщина к обезьяне, затем говорит что-то по немецки соседке.

— Как ее зовут? — спрашивает немка, доставая из сумочки шоколад.

Резус-макаку мы устраиваем в свободном конце нашего вагона. На голову надеваем купленную в Ташкенте панаму.

Смотрим на нее и смеемся.

Макака добрыми глазами смотрит на нас.

Все трое смотрим друг на друга.

Я сплю мало.

Бодрствуя, вижу приятный сон, а когда засыпаю, сон исчезает.

— Чудак! — говорит Маро.

— Почему?.. — глухо бормочу я.

— Ты не похож на других.

— Почему?

— Другие давно бы оставили меня, ушли…

— Почему?

— Так устроен мир…

— И ты не жалеешь?..

— Очень мне нужно!

— Почему?

— Чудак!

Маро спит. Я думаю. Крепко держу за руку Маро. И вдруг ощущаю страх. Я становлюсь жалким. Раньше мне казалось, что я владелец огромного сокровища, которое берегу для необычного дня, для какой-то необыкновенной девушки. И ждал этого дня, чтобы извлечь и выложить это сокровище, — огромную преданность, сумасшедшую любовь, искренность, не знающую границ, то единственное, вне которого я ничто… И был уверен, что, если бы извлек мое достояние, снял бы с глаз завесу иронии и глаза бы стали наивными, люди поразились бы моему богатству… Неужели я беспечно кладу у ног Маро именно то, что так крепко запирал в себе?..

Я целую руку, запястье, плечо Маро…

— Спи… — бормочет она.

Молчим.

Маро засыпает.

Я чувствую, что теряю все, что лелеемое мною богатство, мое знамя, моя гордость равны одному поцелую, имеют цену одной ночи. А остальное…

— А еще говорила, что люди не умеют любить… Что люди спокойны…

Маро поворачивается во сне.

Вдруг мной овладевает тревога, и я в панике шепчу:

— Маро, проснись!.. Я должен сказать тебе что-то… очень важное!..

Ее глаза открываются.

— Что тебе?..

— Послушай… в другой раз я не смогу сказать… это очень серьезно!..

Глаза спокойно смотрят на меня.

— Хочу сказать, пока не рассвело… Пока я не стал другим… — продолжаю я.

— Ну-у… говори, — бормочут губы Маро.

Я смотрю на ее глаза, губы и вновь настораживаюсь, пытаясь удержать мое сокровище.

— Тебя когда-нибудь любили?..

— Чудак, — обиженно говорит Маро, потом закрывает глаза.

На мольберте листы картона. За ними спит макака. Время от времени издает какие-то звуки. Интересно, видят ли обезьяны сны?

Мы с Маро все время ходим вместе, ее рука всегда в моей ладони.

— Ты очень изменился, — говорит Маро. — Глаза стали совсем другими…

— Какими?

Маро пытается найти слова. Смеется.

Я целую Маро. Делаю вид, будто целую ради поцелуя. Говорю о любви других, говорю, потому что не могу не говорить.

Маро смотрит на меня очень просто. Чувствую, что она ничего не скрывает. В глазах вся она. И они говорят: «Что тебе нужно?.. Не понимаю… Почему ты рассказываешь эти любовные истории?.. Я уже твоя… Вот я… Что тебе еще нужно, не понимаю… Чудак!»

И я слабею, умолкаю. На самом деле чудак!

В окне вагона появляются головы Гаго, Нерсеса и Лаврента.

— А мы решили, что ты тоже уехал… — говорит Лаврент.

— Куда?.. — удивляюсь я.

Лаврент пожимает плечами.

— А ты разве не знаешь?

— Не-ет… — улыбаюсь я.

— А куда ушла твоя девушка?.. — насмешливо говорит Нерсес.

— Ладно, ребята… — говорит Гаго. — Пошли!

Я смотрю на макаку и продолжаю рисовать.

Головы Лаврента и Нерсеса исчезают. В окне остаются только две точки-глаза да кривой нос Гаго.

— Ребята видели на вокзале… Ты разве не знал?

— Нет…

— Кажется, в поезде на Бухару… Поссорились?

— Нет…

Мой карандаш начинает двигаться энергичнее над очертаниями морды макаки.

— Почему ты побледнел?

— А чего тут бледнеть? — спрашиваю я с деланным равнодушием. — Так, значит, уехала?

— Да… Но я не о том, — кривит рот Гаго, затем прибавляет: — Вечером приходи к нам. Девочек четверо, а нас, парней, трое. Придешь?

Вагон неподвижен, а мне хочется бежать…

Выглядываю из окна моего неподвижного вагона. Люди устроили окна, чтобы видеть, что делается снаружи. Окно было и в той комнате, где я родился. Окно было в классе, где я учился. Окна есть в больницах… Окна были в Освенциме… И окна есть даже в закрытых кельях монастырей.