Карлос Сафон - Лабиринт призраков

Ревельс и Баденс, однако, по-прежнему выплачивали Маташу из своих запасов небольшое содержание, называя его авансом в счет будущих произведений. Несмотря на стесненные обстоятельства, Маташ принимал деньги неохотно. Ревельс не слушал его возражений, проявляя настойчивость. Когда в ходе дискуссии камнем преткновения неизбежно становились этические принципы или то, что издатель называл «жеманством человека, еще не познавшего настоящий голод», Ревельс уверял его с хитроватой улыбкой: «Виктор, не беспокойтесь за нас, поскольку я могу поручиться, что деньги, которые мы выдаем авансом, в свое время вы нам полностью вернете».

Благодаря помощи издателей Маташу удавалось кое-как прокормить семью, что в ту пору стало доступно далеко не каждому. Большинство его коллег оказались в более тяжелом положении и с тревожными перспективами. В угаре романтического воодушевления они вступали в ряды народной милиции. «Уничтожим фашистскую крысу в ее вонючем логове!» – кричали коллеги. Находились и такие, кто осуждал Маташа за нежелание присоединиться к ним. В то время многие искренне верили лозунгам на плакатах, которыми были обклеены стены домов в городе. «Кто не готов сражаться за свободу, ее не заслуживает», – заявляли они. В глубине души признавая правоту товарищей, Маташ терзался угрызениями совести. Должен ли он покинуть Сусану и свою дочь Ариадну, оставив их одних в доме на склоне холма, чтобы выступить против войск пресловутых «националистов»? «Я не знаю, какую нацию они имеют в виду, но явно не мою, – сказал ему друг, которого он пришел проводить на вокзал. – И не твою тоже, хотя тебе не хватает мужества защищаться». Вернувшись домой, Маташ сгорал от стыда. Сусана с дрожью обняла его и заплакала. «Не бросай нас, – взмолилась она. – Твоя родина – это мы с Ариадной».

Шло время, борьба накалялась, и Маташ понял, что не может писать. Часами он просиживал за пишущей машинкой, сквозь окно устремив взгляд за горизонт. Позднее почти ежедневно начал спускаться в город, так сказать, в поисках новых возможностей. На самом же деле Маташ пытался убежать от самого себя. Большинство из его знакомых в тот момент выпрашивали милостыню, торгуя верностью и предлагая услуги на мутном черном рынке, разросшемся под сенью войны. Среди голодных рыцарей пера возник слух, будто Маташ получает жалованье из резервных средств Ревельса и Баденса. Давид Мартин, старый друг, давно предупреждал его: «Зависть, свойственная писателям, подобна гангрене. Она разлагает заживо, ослепляя глаза и стирая память без сожалений». Через несколько месяцев приятели не хотели больше с ним знаться. Завидев Маташа издалека, они отварачивались и перешептывались, разражаясь оскорбительным смехом. Кое-кто проходил мимо, отводя взгляд.

В начале противостояния Барселону охватила странная нечувствительность к страхам и внутреннему разладу. Фашистское восстание потерпело в городе поражение в первые дни после переворота, и людям хотелось верить, что война отступила далеко и нынешние беспорядки не перерастут в нечто большее, нежели очередная бравада генералов, лишенных стыда и совести. Они не сомневались, что через несколько недель все вернется на круги своя, к лихорадочной аномалии, характерной для общественной жизни республики.

Маташ в это уже не верил. Он испытывал страх. Понимал, что гражданская война не подчиняется единой логике, представляя собой множество мелких и крупных междоусобиц, связанных в тугой узел. Историю гражданской войны всегда пишут хронисты, присоединившиеся к лагерю победителей или побежденных, но не слышно голосов тех, кто оказался между двух огней и сам не поджигал фитиль пороховой бочки. Мартин утверждал, что в Испании презирают противника, но по-настоящему ненавидят того, кто живет обособленно и не льет воду на чью-то мельницу. Маташ тогда с ним не согласился, однако теперь начал склоняться к мысли, что единственным непростительным грехом в Испании считалось нежелание выбрать одну из противоборствующих сторон и присоединиться к той или иной отаре овец. А там, где пасутся овцы, обязательно появляются голодные волки. Неохотно признав эту данность, Маташ почувствовал, что в воздухе запахло кровью. Скоро придет время прятать скелеты и создавать мифологию. А пока настала пора доставать ножи и возвеличивать ничтожества. Войны окунают в грязь все, зато начисто стирают память.

В злополучный день, круто изменивший его судьбу, Маташ спустился в город, чтобы увидеться с Ревельсом. Когда они договаривались о встрече, издатель обычно приглашал Маташа перекусить в баре «Велодромо», расположенном неподалеку от «Эдисьонес орбе» на Диагонали. Там он деликатно передавал конверт с небольшой суммой денег, позволявшей семье писателя продержаться на плаву еще пару недель. И в тот день Маташ впервые отказался взять конверт. Этот эпизод вошел в роман «Воспоминания о тьме». Облеченная в художественную форму хроника войны освещала период в несколько лет, закончившийся для него тюрьмой. Роман остался неопубликованным. На его страницах Маташ появлялся как один из многих проходных героев, показывая себя со стороны глазами всезнающего рассказчика, в образе которого при желании можно было узнать провидение. Вот как Маташ описывал сцену в ресторане:

Застекленный фасад известного бара-ресторана «Велодромо» возвышался в том месте, где улица Мунтанер теряла свою благородную крутизну, всего в нескольких шагах от Диагонали. Приглушенный свет, как в большом аквариуме, и высокие своды мирского собора гостеприимно предлагали убежище и чашку горячего цикория тем, кто упрямо делал вид, будто жизнь по-прежнему продолжается и завтра или послезавтра она ничуть не изменится. Обычно Ревельс выбирал угловой столик, откуда хорошо видел весь зал и замечал, кто входит или выходит.

– Нет, сеньор Ревельс. Я не могу больше принимать от вас милостыню.

– Я не подаю милостыни, а делаю капиталовложение. Мы с Баденсом убеждены, что лет через десять – двадцать вы станете одним из самых читаемых писателей в Европе. Пусть я сделаюсь священником, а Баденс заменит трюфели мортаделлой, если мы ошибаемся. Клянусь этим блюдом улиток.

– Вам всегда приходят в голову оригинальные мысли.

– Возьмите деньги, сделайте одолжение.

– Нет.

– Из миллионов испанцев я вынужден иметь дело с тем единственным, кто не берет втихомолку деньги.

– Что вам предсказывает на сей счет хрустальный шар?

– Послушайте, Виктор, я охотно принял бы у вас книгу в обмен на аванс, но в настоящий момент мы не сможем опубликовать ее. Вы же понимаете.

– Значит, мне придется подождать.

– Могут пройти годы. В стране достаточно безумцев, которые не успокоятся, пока не истребят друг друга. Тут люди, теряя рассудок – что происходит часто, – готовы выстрелить себе в ногу, если в результате, по их мнению, захромает сосед. Война – это надолго. Поверьте.