Карлос Сафон - Лабиринт призраков

– Зал сотни в мэрии, – ответил он.

– Я говорю серьезно, Давид.

Я всегда отличалась изобретательностью, и в тот день меня осенила просто блестящая мысль. Раньше Давид рассказывал, что его старинный друг и покровитель дон Педро Видаль владел виллой на побережье в местечке Сагаро, расположенном в дальнем уголке Коста-Брава. В свое время вилла служила, как это было заведено у каталонских буржуа, своего рода холостяцким гнездышком, то есть местом, куда приглашали на свидания девушек, куртизанок и мимолетных подружек, чтобы кабальеро из хороших семей могли дать волю любовному пылу, не бросив тень бесчестья на безупречные брачные узы.

Видаль, имевший в своем распоряжении несколько комфортабельных особняков в Барселоне, часто предлагал Давиду попользоваться его норкой на берегу моря по своему усмотрению, поскольку сам вместе с кузенами приезжал туда только летом, да и то на пару недель. Ключ всегда лежал в тайничке за выступом каменного барельефа рядом с дверью. На деньги, которые я взяла из кассы магазина, мы купили два билета до Жироны и оттуда еще два билета до местечка Сан-Фелиу-де-Гишольс, лежавшего в двух километрах от бухты Сан-Поль, где и находилось поселение Сагаро. Давид не оказал ни малейшего сопротивления. В поезде он положил голову мне на плечо и задремал.

– Я не спал много лет, – сказал он.

Мы приехали на побережье вечером, налегке. Очутившись на месте, я решила не нанимать повозку у станции, и под покровом темноты мы добрались до виллы пешком. Ключ по-прежнему лежал за камнем. Дом много лет простоял запертым. Я распахнула настежь окна и оставила их открытыми до утра, пока над морем, плескавшимся у подножия скал, не занялся рассвет. Давид спал всю ночь как младенец. Когда луч солнца коснулся его лица, он открыл глаза, встал и приблизился ко мне. Крепко обнял меня, и тогда я спросила, зачем он вернулся. Давид признался, что понял, будто любит меня.

– Ты не имеешь права меня любить! – воскликнула я.

Везувия, всегда присутствовавшая во мне и дремавшая много лет, внезапно пробудилась, и я начала кричать, выплескивая накопившиеся злость, тоску и страсть – все то, с чем он меня бросил на произвол судьбы. Я уверяла Давида, что знакомство с ним было худшим, что могло со мной случиться в жизни, я ненавижу его и не хочу больше видеть, и не пожалею, если он сгниет в этом доме. Давид кивнул. По-моему, именно в тот момент я поцеловала его, поскольку всегда была обязана целовать первой, и в одно мгновение разбила вдребезги всю свою жизнь. Приходской священник, наставлявший меня в детстве, ошибался. Возражать и перечить не являлось моим истинным предназначением. Я родилась, чтобы делать ошибки. И в то утро, в объятиях Давида я совершила самую ужасную из всех.

Человек не осознает пустоты своего существования, пока не начинает жить по-настоящему. Порой подлинная жизнь, а не унылое прозябание, умещается в одну секунду, в один день, неделю или месяц. Человек понимает, что живет, потому что внезапно переживания делаются сильными и глубокими и все вплоть до мелочей обретает смысл. Потом, когда этот короткий миг завершается, остаток дней до гробовой доски люди тщетно пытаются вернуть себе то прекрасное чувство полноты жизни, сохранившееся в воспоминаниях. Для меня таким восхитительным мгновением обернулись недели, проведенные на вилле у моря вместе с Давидом. Пожалуй, правильнее будет сказать, вместе с Давидом и его призраками, которые составляли нам компанию, но тогда меня это не волновало. Я отправилась бы за ним в ад, если бы он попросил. Впрочем, в определенном смысле я в итоге так и сделала.

У подножия крутого скалистого берега приютился крошечный эллинг с двумя весельными лодками и деревянной пристанью, выдававшейся далеко в море. Почти каждое утро на рассвете Давид садился на краю пристани, чтобы увидеть восход солнца. Иногда я присоединялась к нему, и мы купались в бухточке, окруженной со всех сторон скалами. В марте вода была еще холодной, и, окунувшись, мы бежали назад в дом и грелись у огня перед камином. Потом совершали длительные прогулки по тропинке, тянувшейся вдоль скал к пустынному пляжу, который местные жители называли Са-Конка. В роще позади пляжа находилось цыганское поселение, где Давид покупал продукты. Вернувшись домой, он готовил еду, и под вечер мы ужинали, слушая старые пластинки из коллекции Видаля. Часто по ночам, после захода солнца, поднимался сильный северный ветер, задувавший в щели и бившийся в ставни. Тогда мы закрывали окна и зажигали свечи по всему дому. Я стелила одеяла перед камином и брала Давида за руку. Хотя он был вдвое старше и пережил то, что даже представить невозможно, со мной Давид робел, и я сама направляла его руки, чтобы он раздевал меня томительно медленно, как мне нравилось. Наверное, женщине положено стесняться писать о таком и делиться подобными воспоминаниями, однако ни смущения, ни стыда мир от меня не дождется. Те ночи, его руки и губы, ласкавшие мое тело, счастье и удовольствие, переполнявшие меня в уединенном доме, равно как рождение Даниэля и несколько лет, проведенные рядом с сыном, когда я наблюдала, как он рос, – самые дорогие воспоминания, которые унесу с собой.

Теперь я уверена, что главным смыслом моей жизни (чего никто не мог предположить, и я в том числе) явилось зачатие сына Даниэля в те несколько недель, что я прожила с Давидом. Знаю, общество охотно осудило бы и заклеймило меня за то, что я любила этого человека, зачала сына тайно и во грехе, лгала. Кара, справедливая или нет, не заставит себя ждать. На земле никто не получает счастье даром, даже на мгновение.

Однажды утром, пока Давид встречал восход на пирсе, я оделась и дошла до ресторанчика «Таверна дель мар» на берегу бухты Сан-Поль. Оттуда я позвонила Хуану. После моего исчезновения миновало две с половиной недели.

– Где ты? У тебя все благополучно? – спросил он.

– Да.

– Ты вернешься?

– Не знаю. Я ничего не знаю, Хуан.

– Я очень люблю тебя, Исабелла. И всегда буду любить, вернешься ты или нет.

– Ты не спрашиваешь, люблю ли тебя я?

– Ты не обязана ничего объяснять, если не хочешь. Я буду ждать тебя. Всегда.

Его слова острым кинжалом пронзили мне сердце, и я проплакала всю дорогу домой. Давид, ждавший в дверях, обнял меня.

– Я не могу оставаться с тобой здесь, Давид.

– Знаю.

Через два дня к нам заглянул цыган из поселения на пляже и предупредил, что жандармы расспрашивали о мужчине с девушкой, которых видели в округе. Они показывали фотографию Давида, объяснив, что этот человек разыскивается за убийство. Та ночь стала последней, какую мы провели вместе. На следующий день, когда я проснулась в одеялах перед камином, Давид уже ушел. В прощальной записке он советовал мне вернуться в Барселону, выйти замуж за Хуана Семпере и быть счастливой за нас двоих. Накануне ночью я призналась ему, что Хуан сделал мне предложение руки и сердца и я приняла его. Я до сих пор не понимаю, зачем я ему это рассказала. Вероятно, я пыталась оттолкнуть его или же, напротив, ждала, что Давид начнет уговаривать меня бежать с ним, разделив его тернистый путь в преисподнюю. Он принял решение за меня. Поверил мне, когда я закричала, что он не имеет права любить меня.