Карлос Сафон - Лабиринт призраков

Я осмотрелся по сторонам, желая найти хотя бы одного взрослого человека, сохранившего самообладание, и внезапно увидел Фермина. Он слушал речь председателя правительства с холодным интересом, сохраняя спокойствие. Я встал рядом.

– Посмотрите-ка, это плаксивое ничтожество притворяется, будто в жизни мухи не обидел, подписав при этом больше смертных приговоров, чем Аттила, – заметил Фермин.

– И что же теперь будет? – взволнованно спросил я.

Фермин безмятежно улыбнулся и похлопал меня по спине. Предложив мне «Сугус», он развернул свою конфету, лимонную, и с наслаждением принялся сосать ее.

– Успокойтесь, ничего ужасного не случится. Столкновения, показуха, фарисейство – этого будет в избытке, однако ничего серьезного не произойдет. Если не повезет, какой-нибудь клоун перегнет палку, но тот, кто держит вожжи в руках, не позволит ситуации выйти из-под контроля. Получится пшик, много шума из ничего. Будут поставлены олимпийские рекорды по переодеванию, и мы увидим героев, выбравшихся из-под дивана. В подобных случаях это обязательная часть постановки. Как после длительного запора, придется поднапрячься, чтобы каловые массы вышли, или хотя бы то, что еще не переварилось. И в результате кровь не польется рекой. По той простой причине, что это никому не выгодно. В конце концов, спектакль – торг на рынке интересов, приукрашенных более или менее удачно для потребления безмозглой толпы. Выкрутасы марионеток мало кого волнуют. Важно лишь то, кто стоит у руля, владеет ключом от сейфа и как распределяются деньги остальных. Чтобы получить добычу, приходится льстить и пресмыкаться, без этого никак. Появятся новые ловкачи, новые вожди, и снова оркестр доверчивых людей, лишенных памяти, выйдет на улицы с готовностью поверить в то, что хочется услышать. Они потянутся за очередным флейтистом из Гамельна, тем прохиндеем, кто сумеет втереться в доверие, пообещав тряпичный рай. Такова жизнь, Хулианито, во всем своем великолепии и низости, она дает что может, а это уже немало. Одни, увидев расклад, уезжают на край света, как наша Алисия. Другие же, вроде нас, остаются, увязнув ногами в тине. Ведь иного места, где было бы лучше, мы тоже не знаем. Но из-за циркового представления волноваться не следует. Настало время выйти паяцам, даже акробаты появятся гораздо позднее. Может, это и лучше для нас. И я со всей ответственностью заявляю, что приветствую подобный поворот.

– А откуда вы знаете, что Алисия уехала так далеко?

Фермин лукаво улыбнулся:

– Touché [84] Укол, удар шпагой в фехтовании ( фр. ). .

– Вы о чем-то не рассказывали мне?

Он схватил меня под руку и увлек в сторону:

– В другой раз. Сегодня у нас национальный траур.

– Но…

Фермин прервал меня на полуслове и вернулся к нашей тесной компании, все еще находившейся под впечатлением от новости о смерти человека, возглавлявшего государство последних четыре десятилетия.

– Не выпить ли нам за это? – предложил дон Анаклето.

Фермин отказался:

– Я не пью за смерть кого бы то ни было. Не знаю, как вы, а я отправляюсь домой к Бернарде и с Божьей помощью попытаюсь сделать еще одного ребенка. И вам советую того же, если материально-техническое обеспечение позволяет. Если же нет, почитайте хорошую книгу, вроде той, что написал наш добрый друг Альбукерке. Завтра посмотрим. Утро вечера мудренее.

Миновало завтра, и послезавтра, и еще несколько месяцев, в течение которых Фермин под разными предлогами ловко избегал меня, так и не потрудившись расшифровать смысл своих намеков по поводу Алисии Грис. Я догадывался, что он расскажет мне все, лишь когда сочтет нужным, дождавшись подходящего момента. А тем временем я взял франки, оставленные Валентиной, и купил билет до Парижа. Наступил 1976 год, и мне исполнилось восемнадцать лет.

Родители не знали настоящей цели путешествия и полагали, будто я просто хочу повидать мир, хотя обычно мама угадывала мои истинные намерения. Мне никогда не удавалось скрыть от нее правды, поскольку от мамы вообще нельзя было ничего утаить, как я однажды сказал отцу. Мама знала о романе с Валентиной и о моих амбициозных планах, поддерживая их, даже когда в часы уныния я клялся отказаться от них из-за скудости таланта и решимости.

– Победа приходит после поражений, – уверяла она.

Я понимал, что отец обеспокоен, хотя он старался не показывать вида. Отец не одобрял поездку в Париж. По его мнению, мне следовало сначала разобраться в себе, раз и навсегда определившись, чем я хотел бы заниматься. Если я твердо решил стать писателем, то мне следовало начинать работать серьезно. Если выбрал карьеру книготорговца, или дрессировщика попугаев, или любую другую профессию, то должен был сделать то же самое.

Я не представлял, какими словами объяснить ему, что для меня важно сначала съездить в Париж и найти Каракса, понимая, насколько глупо это прозвучит. Я не нашел весомых аргументов, чтобы отстоять свою позицию. Просто чувствовал в глубине души, что прав. Отец не захотел провожать меня на вокзал, сославшись на необходимость ехать в Вик на встречу со своим почтенным коллегой сеньором Костой, старейшиной цеха, разбиравшимся в антиквариате лучше всех из действующих букинистов. На Французском вокзале я неожиданно увидел мать, сидевшую на скамейке на перроне.

– Я купила тебе перчатки, – сказала она. – Говорят, в Париже холод пробирает до костей.

Я обнял ее:

– Ты тоже думаешь, что я совершаю ошибку?

Мать покачала головой:

– Человеку позволительно делать ошибки, хуже, когда он совершает их под влиянием других. Поступай, как считаешь нужным, и поскорее возвращайся.

В Париже мне открылся новый мир. Скудные средства позволили снять мансарду размером с пепельницу под крышей углового дома на улице Суфло, своей архитектоникой уподоблявшейся соло Паганини. Мой наблюдательный пункт возвышался над площадью Пантеона. Из окна я мог видеть весь Латинский квартал, крыши Сорбонны и дальний берег Сены.

Наверное, я арендовал мансарду, потому что она напоминала мне о Валентине. Взглянув впервые на гребни мансард и каминных труб, окружавших мой скворечник, я почувствовал себя счастливейшим человеком на земле. Первое время я познавал чудный мир парижских кафе, книжных магазинчиков и улиц, изобиловавших дворцами, музеями и парижанами, дышавшими воздухом свободы, пьянившим бедного неофита вроде меня, явившегося из каменного века с кучей странных фантазий.

Город Света благословил меня мягкой посадкой. Во время своих странствий я часто заводил разговоры на макароническом [85] Макароническая речь – речь, изобилующая механически перенесенными из других языков искаженными словами и выражениями, которые придают ей гротескный, комический характер. французском, временами переходя на язык жестов, с молодыми, стариками и существами не от мира сего. Не обошлось и без красавиц в мини-юбках. Девушки добродушно подсмеивались надо мной и говорили, что, хотя я зелен, как свежий салат, они находят меня très adorable [86] Очень милый ( фр .). . Вскоре я начал подозревать, что вселенная, представлявшая собой лишь малую часть Парижа, сплошь населена валентинами. В конце второй недели жизни на правах приемного сына Парижа я без труда уговорил одну из них составить мне компанию в созерцании прекрасных видов с моей богемной мансарды. Я быстро сообразил, что Париж – не Барселона и правила игры там совсем другие.