Сара Бергман - Съевшие яблоко

Из сонма тягостных размышлений Дениса Матвеевича неожиданно вывела скрипнувшая створка — дверь детской робко, на щелку приоткрылась и из спальни на цыпочках, боязливо крадучись, вышел мальчик.

Вязаные носочки на его ногах шелестели по паркету и пузырились перед пальчиками пустыми шарами. Малыш утопал в голубой пижаме с мишками, и улыбающиеся рожицы на яркой фланели выглядывали из-под закатанных в тугие валики рукавов и штанин. А все потому, что Денис Матвеевич сам не очень разбираясь в детских размерах, положился на продавщицу, которая уверенно выбрала ему вещи для трёхлетнего мальчика. Но этот ребенок, скорее всего в силу ненадлежащего ухода матери, отставал от положенной нормы. И явная величина одежды неприятно резала профессору глаз. В который уже раз наталкивая на мысли о неполноценности.

— А ты почему со взрослыми не здороваешься? — Денис Матвеевич развернул громоздкое кожаное кресло и широко, так чтобы это видел мальчик, улыбнувшись, подался вперед, — что надо сказать?

По сравнению с собственным крупным солидным телом крошечный, утопающий даже в этой малюсенькой пижаме, малыш показался профессору особенно ничтожным. Денису Матвеевичу крайне глупым показалось, что вот он — взрослый солидный мужчина, университетский профессор, важный, немолодой и бородатый, с густым басом, отдающимся во всех уголках комнаты, даже когда он говорит тихо, пытается заговаривать с этим крошечным мало что соображающим младенцем. Который, кажется, не умеет испытывать никаких эмоций, кроме страха.

Мальчик и правда оцепенел, стиснув в пальчиках длинные полы голубой пижамы. Несколько секунд испуганно таращился на профессора снизу вверх, а потом стремглав кинулся обратно в комнату, путаясь в закатанных штанинах.

Смешно и глупо.

Снова его вывела уже Лиза, спустя пару минут. Девчонка не особенно была рада это делать, она вышла слишком быстро, таща за ладошку семенящего мальчика. Довела того до ванной и, затолкнув внутрь, с грохотом захлопнула дверь.

Сама девочка осталась ждать в коридоре, сунув руки в карманы и глядя в пол.

— Лиза, — профессор через силу заставил себя к ней обратиться, — ну что вы все в комнате сидите? Вышли бы — телевизор хоть посмотрели.

Хотя он и не одобрял телевиденье и фильмы, которые по нему транслируют, это ему представлялось заманчивой перспективой, которая могла заинтересовать таких детей. Но Лиза не оценила такой снисходительности.

Она подняла глаза, несколько секунд хмуро оценивающе сверлила взглядом, после чего пнула дверь ванной:

— Сам дойдешь.

И больше не оборачиваясь вернулась в комнату.

Так или почти так заканчивался каждый разговор с детьми.

Конечно, они были профессору не ровня, о чем с ними было разговаривать? Но все же дети жили с ним в одном доме, оставались на его попечении. И профессору представлялось нормальным существование какого-то простого бытового общения. А его не было.

Поначалу он еще пытался разговаривать с Лизой. Объяснять ей что можно, а что нельзя. Как она должна себя вести и какие нормы приличия соблюдать. Но в ответ получал только глухое и угрюмое молчание, будто та глухая или немая. Сами дети навстречу шагов не делали и напротив во всем старались держаться подальше. Даже когда Денис Матвеевич в последнем уже приступе благодушия купил для мальчика (он так и не привык называть того по имени) фломастеры, малыш не понял, что это подарок и недоуменно расплакался — отдать пришлось Лизе. А девчонка только буркнула «угу», вместо «спасибо» и сразу же ушла в комнату, уводя с собой брата.

К середине осени Денис Матвеевич так устал от этой невыносимой тягостной ситуации, что начал считать ее безысходной. Каждый день, во всяком случае так ему казалось, был хуже предыдущего. И по утрам, когда он просыпался от детского плача за стеной, профессора посещало ощущение, что дольше жизнь с подопечными он не выдержит.

Однако, время шло своим чередом. Резко похолодало и стало чувствоваться, что на горизонте маячит зима. Дни ненавязчиво, почти незаметно сменяли друг друга. Будни перетекали в выходные, на их смену снова приходили будни. И происходило это не только в университете, но и в школе.

Та тоже жила своей жизнью, неделя за неделей чередуя понедельнично-субботнее расписание. В один из четвергов которого, когда за окном хмурилось сумрачное небо, а до выходных было еще далеко, старшеклассник Никита Мезенцев запыхавшись бежал на третий этаж. Как делал это в любой другой день.

Но в этот раз он так торопился, что на каждом шагу перемахивал три ступеньки. Впрочем, делая это играючи, потому что роста в одиннацдатикласснике было уже почти метр девяноста. А ведь он еще продолжал расти.

При том парень вовсе не казался долговязым. Никита был большим и сильным, как древнерусский витязь. Илья Муромец, но с мягким, добродушным, еще совсем мальчишеским лицом.

Эхо его шагов гуляло в коридоре, убегая вперед быстрее самого Никиты. Нигде и никогда тишина не достигает таких звенящих высот, как в загруженной уроками школе. Даже гулкие голоса учителей, едва слышимые сквозь приоткрытые двери звучат там будто из сквозь вату. Школу сковывает непререкаемый закон «тишина на уроках!». И идущего по пустому коридору одинокого ученика неизменно придавливает чувство вины за самое страшное преступление — прогул.

Даже если этой вины за ним нет. Никогда в жизни Никита не прогуливал уроков.

Парень ускорил шаг, почти бегом пересек рекреацию и дернул дверь. Дернуть-то дернул, но не вошел, так и замерев на пороге мальчикового туалета, при настежь распахнутой створке:

— Ты чего тут делаешь? — обескураженно спросил он.

Там курила девчонка. Худощавая, нескладная и нелепо одетая. Она жадно затягивалась, поджимая губы и держа сигарету двумя пальцами. Темные волосы засаленным мышиным хвостиком были собраны на затылке, и его конец неопрятно завернулся под пиджак.

При виде парня девчонка торопливо глянула ему за плечо, а потом, радушно махнув рукой, «разрешила»:

— Заходи давай, дверь только прикрой.

Никита замялся, оторопело шагнул внутрь, захлопнув за собой створку. Хотя ему сюда совершенно расхотелось. Парень смутился и покраснел. Наверное, Никита сконфузился бы точно так же, доведись ему самому по ошибке зайти в женский туалет.

А вот девочка не смущалась. Она вела себя спокойно. Еще раз глубоко затянулась, отчего на щеках прогнулись две ямочки, которые однако не сделали ее привлекательнее, и сплюнула в окно унитаза в полу. Там в мутной воде отороченной желтоватым ободком ржавчины уже плавал окурок. И равнодушно, будто так и надо, пояснила:

— Сучка крашеная по сортирам шманает. А в мужской не зайдет — застремается.