Сара Бергман - Съевшие яблоко

Нина неловко повела плечом и ничего не ответила.

— Ниночка… — замолчала на полуслове. И вдруг обхватив девушку сзади за плечи, больно сжала и зашлась в отчаянном стоне-плаче, — Нина-Ниночка. Господи-и! Девочка моя, золотая моя, за что же так? Это я виновата! Это я ведь во всем виновата! Господи, накажи меня, что же я такого упустила? Что же с тобой случилось? Девочка ты моя, золотая. Что же я такое сделала-то, что же я такое пропустила. Ведь ты одна у меня была такая — нормальная, хорошая… — сама сбилась, испугалась сказанного, зачастила, — ой что я говорю, что же это я такое говорю. Прости ты меня, прости старую дуру…

Нина не обижалась. Она сидела безучастно глядя в стену. Туда, куда смотрела и до того, когда ела блины. На голубые обои в белых маленьких цветочках, на которых прорисовывались едва-различимые зеленые веточки. А в детстве ей казалось, что если долго на них смотреть, то по ним будут прыгать крошечные, прозрачные птички.

— К Петру… — и не договорила, сил не было ворочать языком.

Поднялась со стула.

Руки старушки, не удержавшись на ее плечах, безвольно обвисли.

— Вот придумала… — запричитала она. Слезы ее мгновенно высохли. Сменились испугом. — Деточка, ну не ходила б ты к нему. Ну что тебя все тянет и тянет, что хорошего нашла? Дурной он парень. Дурной и беспокойный.

Нина ее не слушала.

На этот раз ноги сами несли — едва ли не бегом — ей очень надо было туда пойти. Все ее существо уже бежало вниз по лестнице. К дерматиновой двери.

Она скатилась с пятого на третий, выдохнула и замерла перед зеленой обивкой. В ушах зазвенело, дыхание перехватило, будто вместе с последним глотком кислорода в нос вошла изморозь. Прокатилась по горлу, легким. И стала медленно расползаться в животе.

Нина подняла руку и трясущимися пальцами нажала черную кнопку звонка.

Петр был дома.

И он открыл.

Нина услышала шаги еще из-за двери. Петр шаркал, шлепал тапками по затертому линолеуму. Сквозь тонкую перегородку было слышно, как он ржал, икал и захлебывался, разговаривая с кем-то неслышимым. Его шаги приближались.

Но вот Петр открыл дверь и замер на пороге с телефонном в руке. Улыбка его начала сползать с лица. Сначала левый угол обвис, оставив правый нелепо топорщиться вверх. Обнажая кривые желтые зубы. Потом и он опустился, исказив рот скрипучим перевернутым месяцем. Его длинное по-лошадиному вытянутое лицо побелело.

Несколько секунд Петр немо, как рыба, открывал и закрывал рот, то ли силясь поздороваться, то ли задышать. А потом деревянно, едва ворочая языком, промямлил в трубку:

— Я… я потом позвоню, — торопливо оправдываясь проскулил, — завтра. — И уже Нине, глухо и натужно выдавил, — н-ну п-приве-ет.

Вообще-то Петр не заикался. Когда не говорил с Ниной.

Нина молчала.

Казалось, ее интересовал только старый, грязный, зажеванный на краях и топорщащий пружинно-завитые мохры коврик, по которому мелко и часто переступал ногами Петр. Щиколотки, торчащие из-под его коротких, пузырящихся на коленях трико, были мосласты и синюшны. Наверное, они были единственным местом на теле Петра, которое не покрывали мелко-крапчатые рыжие веснушки.

Петр сделал шаг назад, пропуская ее в квартиру.

— П-проходи, — снова заикнулся он.

Нина прошла.

Сделала шаг через порог. Поставила рядом вторую ногу и замерла на истертом коврике, глядя в пол.

За ее спиной захлопнулась дверь.

Изнутри она нисколько не изменилась. Внутренняя квартирная сторона створки была обшита рейкой — деревянной и неровной. Со щербинами и занозами.

Спина Нины помнила каждую выбоину, каждую щербину. Каждую доску, каждый скос и уголок.

Нина медленно обернулась, глядя на дверь.

Та блестела свежим слоем лака.

— П-пройдешь? — повторил Петр, снова запнувшись.

Нина повернулась и уставилась ему в лицо. Тот сглотнул. Левый уголок рта снова пополз вверх, растягивая и уродуя лицо кривой улыбкой.

Петр нервно дергал растянутую майку, прикрывающую его тщедушное костлявое тело, и резинку трико.

Зря он покрывал лаком дверь, в этом было что-то неправильное. Нина от этого чувствовала себя не уютно.

— Ни… — Петр запнулся, будто ее имя застряло в его тощем кадыкастом горле, и никак не смогло протолкнуться наружу. Нелепо добавил, — чаю хочешь?

Нина медленно, молча прошла за Пётром в кухню. Села на жесткий трехногий табурет, уставившись на клеенку, застилающую стол.

Ее сжатые глубоко в карманах кулаки дрожали и покрывались потом. Липким холодным потом страха.

— А я ничего, — Петр уселся напротив и угодливо хихикнул, — все у нас, — мотнул он головой, — ну там. Ты знаешь, — трусливо лебезил он, заглядывая в глаза, — в больничке той работаю, — и снова угодливо хихикнул. Нина молчала. Петр нервно заерзал, завертелся на колченогом табурете, снова хихикнул и махнул рукой, — у нас там такие…

Говорил он и не мог заткнуться:

— Ну ты наши порядки знаешь, — хохотнул, шмыгнул носом, — одна вообще, — вспомнил о брошенной в тарелке недокуренной папиросе, схватил бычок двумя пальцами и жадно затянулся. Скривив рот выпустил вонючий сизый дым, — сидит, бля, долбится в окно, ну дура-дурой, — он снова разразился мерзким визгливо-хихикающим смехом. — А мы — че, думаем — прикольнемся. Че, говорим, сидишь? А эта ненормальная, — он глумливо взвизгнул фальцетом, — ты прикинь, поворачивается, говорит типа «ребенка жду. Ко мне приходил Ктулху и я жду от него ребенка». — Петр зашелся в истерическом смехе. Щека у него задергалась, водянистые глазки забегали.

Два-три булька и он, не получив поддержки, сдулся. Гыкая и икая прекратил смех.

Петр был длинн, тощ и нескладен. Редкие и тонкие рыжие волосы торчали в разные стороны: длинные и неряшливые. Пальцы дергались, а лицо покрывали прыщи. И пятна от старых прыщей. Бесконечных прыщей, покрывавших его лицо от двенадцати до тридцати семи лет.

Он вертелся на стуле как уж. То и дело давал петуха и срывался на фальцет.

Петр был жалок. Нелеп. Не страшен.

— Я ж говорю, — он потряс головой, отчего затряслось все тело, и, нервно теребя папиросу, вынул ее изо рта, — трахнутая!

Петр работал санитаром в дурке уже много-много лет.

Ему было далеко за тридцать, а он до сих пор жил с матерью. Ему не везло с бабами и не было шансов сменить работу. Все его приятели были такие же убогие ублюдки, как он сам. Петра периодически били и ответить он не мог. Существо более жалкое и ничтожное, чем Петр было трудно найти. Он боялся даже Нину.

— А в седьмой палате девочка-овощ глаза себе выковыряла. Еле откачали. Представляешь? Сама себе — не чувствует же нихрена. Овощ!

— Зачем? — тихо спросила Нина.

Петра будто подбросило на стуле. Он весь затрясся. Видно было, как ходуном заходили пальцы на его руках.