Сара Бергман - Съевшие яблоко

Пахло сыростью.

Раньше она и сама жила в этой квартире, спала в маленькой спальне, через стенку с бабушкиной комнатой. И ходила по этому подъезду по несколько раз в день.

В двадцать три, когда Нину первый раз госпитализировали, а потом выписали с той пугающей записью в карте, она отсюда съехала. Поначалу ей даже очень этого хотелось. Но после и это чувство притупилось, отступило на задний план. Все заслонила усталость. Иногда хотелось порадоваться тому, что больше не надо входить в этот подъезд так часто — но сил не было.

Нина смутно помнила свои госпитализации: одна больница, другая. Но чаще всего она лежала у Ольги Артуровны — в остром.

Лифта в хрущевке не было. Нина преодолевала пролет за пролетом, шаркая ногами, не отрывая взгляда от ступеней. Ей владело какое-то уже ставшее привычным отупение, апатичная вялость. Первый этаж, второй… третий.

Тут она остановилась и замерла. Обшитая темно-зеленым дерматином дверь смотрела на нее, внимательно уставившись почерневшими от времени гвоздями с круглыми выпирающими шляпками.

В самом низу на тусклой зеленой обивке появилась новая царапина. Верхний — второй — замок никогда не использовался. Он уже много лет был заляпан штукатуркой. Именно таким Нина его и запомнила. Круглую кнопу звонка, с белым потеком краски не меняли со времени постройки дома.

И тут ладони Нины стали покрываться липким холодным потом страха. Она сжимала и разжимала кулаки, чувствуя как скользят и немеют пальцы.

Дышать стало туго и больно. Внутренности скрутило мертвым узлом.

…бах!

Внизу распахнулась и с грохотом захлопнулась подъездная дверь. Пискнул несколько лет назад поставленный домофон и раздался звук шагов жильца, грузно поднимавшегося по лестнице.

Нина сморгнула и с усилием отвела взгляд от зеленой дерматиновой двери. Заставила ноги двигаться и принялась подниматься дальше.

Всегда, проходя мимо третьего этажа, она останавливалась у этой двери. Даже если поднималась несколько раз за день — каждый раз, с тех пор как ей исполнилось тринадцать лет. И могла так простоять долго — иногда даже несколько часов.

Поднявшись на пятый, она надавила на кнопку звонка. Как делала это уже тысячи раз.

— Нина? — удивленно и тут же радостно, — Ниночка моя! — вскричала бабушка, распахивая дверь так быстро, будто заранее ждала.

Лицо старушки уже изрыли морщины, но для своих семидесяти пяти она очень неплохо сохранилась. Ей нельзя было стареть и болеть. У нее была Нина.

Бабушка озарилась светом от радости и схватила девушку, жадно обнимая, слюнявя щеки морщинистыми старческими губами:

— Ниночка моя приехала!

Нине не было противно. Раньше может и было бы, а может она бы наоборот обрадовалась, увидев единственного оставшегося родного человека. Но сейчас стало все равно.

Она равнодушно стояла на пороге, позволяя себя обнимать. Не поднимая рук и глаз.

— Ну заходи, заходи, — частила старушка и одновременно гладила ее: по щекам, плечам, рукам, — хорошая моя. Девочка моя золотая приехала.

Нина через силу заставила себя переступить порог. И окунулась в волну запахов. Так пахло в ее детстве. Теплом, уютом, сушеной лавандой, смородиновым вареньем.

Хотя, теперь бабушка сдавала две из трех комнат и в квартире было полно чужих людей. А все они пахли по-разному. Нина не любила чужих.

Настороженно глянув на вещи жильцов в коридоре, она медленно, вялыми, плохо послушными пальцами развязала шнурки и сняла обувь.

— А я как чувствовала, — лепетала старушка, — знала, что ты придешь. С утра рано проснулась и подумала «Ниночка приедет». Блинов напекла. Помнишь, как ты их в детстве любила?

Нина ничего не ответила. Говорить представлялось ей тяжкой муторной обязанностью. Чем-то не нужным, не обязательным. Хотя где-то там, далеко в памяти всплыло, что тогда — в ее детстве — она не любила этих блинов. Просто бабушка этого не знала. Ей не хватало времени замечать такие вещи — ведь был Вася. С Васей надо было оставаться все время: утром, днем, ночью.

Поэтому все они ели эти блины. Нина, Нинина мать — которую она не помнила, Нинина сестра — которая спилась и бросила своего Васю. О котором некому было позаботиться, кроме бабушки.

Теперь не осталось никого, одна Нина. И бабушка радовалась, обнимала, говорила без умолку, кормила. Любила.

Нина же не хотела, чтобы ее любили. Она хотела, чтобы ее оставили в покое.

— Ну кушай-кушай, — суетливыми движениями ставила старушка тарелку с накрытыми полотенцем блинами, черносмородиновое варенье, — милая моя, — успевала она и погладить Нину по щекам, — такая ты маленькая, худенькая. Как щепочка. Вкусно? — заглядывала она в глаза, — вкусно, Ниночка?

Та медленно, ритмично смыкая зубы, жевала. Не отрывая взгляда от стены за спиной старушки. И через силу хрипловато-гортанно выдавила:

— Угу.

— Ну скажи мне, как у тебя дела? Как ты там одна живешь? Справляешься? — говорила бабушка, то заглядывая в глаза, то без видимой причины передвигая тарелки на столе, — вернулась бы ты домой а. Вдвоем бы жили. Веселей, а? — заглянула она в пустые глаза внучки. Та не отвечала. — Я б тебе помогала, а, Ниночка? — не сдавалась старушка. — Не получая ответов, все говорила и говорила, — а я, знаешь, к Васеньке ездила. На могилке убралась, цветочков ему принесла. Надо бы по весне ограду поправить, а то покосилась вся, а, Ниночка? — и трепетно, с надеждой заглянула той в глаза.

Нина, не отрывая взгляда от стены ровно кивнула:

— Угу.

Губы старушки мелко задрожали. И без того слезящиеся глаза заволокло слезами. Она суетливо и нелепо принялась спахивать со стола хлебные крошки. Между делом, смахивая сухонькой ладошкой побежавшую было по дряблой щеке слезу.

— Ниночка, какая же ты худенькая опять стала. Руки вон снова как паучьи лапки, — бабушка всегда так говорила про руки Нины, когда те совсем высыхали, обтягивались сухожилия и проступали тонкие голубоватые вены. Бабушка все смотрела и смотрела на ее лицо и пальцы, — Ниночка, ты пьешь таблетки?

Девушка напрягла костлявые плечи. Отвела в сторону голову, склонив ее чуть на бок по-вороньи. На несколько секунд задумалась, будто забыла какое слово нужно сказать. А потом глухо, онемевшим языком выдавила:

— Пью, — глухо, как эхо.

— Ниночка, — горячо и жалобно заглянула ей в лицо старушка, — ты ведь понимаешь, что это важно? Обязательно надо пить таблетки. Каждый день, как Ольга Артуровна сказала. Ты ведь понимаешь?

— Пью, — снова безэмоционально и не совсем к месту проговорила Нина.

По щекам старушки снова потекли слезы и она уже даже не пыталась их сдерживать.

— Ниночка, ты ведь знаешь, — та причитала, хватая и больно сжимая Нинины руки, — ты ведь знаешь, что нельзя бросать. Ты к Ольге Артуровне в этом месяце ходила? Скажи мне, ходила?