Сара Бергман - Съевшие яблоко

Почти наверняка Кондратьев бы легко разобрался в чем дело.

Мезенцеву же пришлось долго ждать, когда тот сам созреет и скажет.

Начал Ян за завтраком, когда надо было поторапливаться, чтобы не опоздать на электричку. А он вместо этого долго и томительно сидел перед тарелкой, размазывая желто-красное месиво яичницы с кетчупом и не донося ничего до рта.

Наконец, он тяжело, судорожно вздохнул и поднял глубоко-несчастные глаза:

— Там эт-то… — он сглотнул слюну и снова уткнулся в тарелку, ссутулив плечи. У Мезенцева у самого кусок перестал лезть в горло.

— Где «там»? И что «это»? — спросил он нарочито запросто. Хотя от одного вида Яна к нему самому подступало осознание приближения ядерной войны. Он уже тоже начинал нервничать.

Мальчик опять заколебался. Поднял голову, опустил. А потом зажмурившись, будто перед прыжком в ледяную воду, выдал скорострельную трескучую очередь:

— Денис Матвеевич наверное уже выписался из санатория, потому что уже зима, а он говорил, что на шесть недель. А шесть недель — это середина декабря. А сегодня двадцать третье число, а середина декабря это пятнадцатое. Или шестнадцатое, потому что в декабре тридцать один день и поучается нечетное число и его нельзя поделить пополам, и там нет середины, потому что дни на дроби не делятся, если только на часы… — и задохнувшись отчаянно выпалил, — ты теперь меня обратно отвезешь?

Ну вот он и высказал ту глубинную, тягостную мысль, которая не давала ему покоя последние дни.

Мезенцев смешался:

— Тебе здесь плохо?

Мальчик во все глаза уставился на Мезенцева и так отчаянно замотал головой, что казалось она сейчас оторвется.

— По Денису Матвеевичу скучаешь?

Тот задумался только на долю секунды, а потом боязливо покачал головой. Не очень понимая хорошо или плохо в этом сознаваться.

Но Мезенцев не стал читать нотаций. Просто принял его ответ как должное и невозмутимо кивнул:

— Ну значит не доставай меня ерундой. И ешь быстрее, на электричку опадаем.

Ян посмотрел на него долгим взглядом, сжимая в руке вилку так, что побелели пальцы.

Но есть от волнения так и не смог.

Мезенцев же сам оказался выбит из колеи этим вопросом. Это в разговоре с Яном он нашелся и повел себя спокойно и уверенно. А сам запаниковал. В самом деле, ведь он забирал Янку только на время. И когда отзванивался профессору, ставя в известность, что все в порядке, ничего другого не предлагал.

Но последний звонок был больше недели назад, тот давно выписался из санатория. И Мезенцев, наконец, задался вопросом: а собирался ли он с самого начала отвозить Яна обратно?

Но не успел даже как следует его обдумать, когда вспомнил, что дома, в третьем ящике письменного стола, под стопкой пустых файлов и незаполненных бланков лежит конверт с отложенными деньгами. Не бог весть какая сумма — тридцать тысяч.

На покупку детской весенней куртки и непромокаемых ботинок. А если удастся что-то еще отложить, то и на велосипед по весне.

Больше этот вопрос не поднимался, а окончательную точку в нем поставил сам профессор. Спустя неделю после разговора, прямо в канун Нового года заявившись к Мезенцеву в контору. Почему-то он предпочел прийти именно туда, а не домой.

Профессор был взвинчен, нервичен и суетлив. Закутан в теплую старомодную дубленку, под которой виднелся женский шерстяной платок. Разговаривая, он шарил глазами по столам и стенам, явно стараясь не встречаться взглядом с собеседником. Говорил о погоде, о расписании электричек и о безобразном состоянии столичных больниц.

Оставил конверт с пособием за последний месяц. Мезенцев деньги взял, но странного поведения старика не понял. И только когда за профессором закрылась дверь, неожиданно осознал, что за двадцать минут беседы тем было произнесено несколько сот слов, но ни одно из них ни на прямую, ни косвенно не касалось Яна.

А нервничал профессор, судя по всему, потому что отчаянно боялся. Трусил от того, что Мезенцев потребует забрать ребенка обратно. Что не предложит оставить все как есть, а скажет: договоренности выполнены, сроки прошли — забирай.

И когда Мезенцев это понял, то резко пожалел о состоявшемся разговоре. О том, что слушал и кивал, и что взял эти деньги.

Вместо того, чтобы послать старика ко всем чертям, высказав в лицо все прямо и без обиняков.

Но, чего не случилось, того не случилось. И, пожалуй, это было даже к лучшему. Потому что лишние деньги, даже такие, на дороге не валяются. А детям в Новый год нужен праздник.

Зима с ее праздниками прошла тихо. Конторы и суды впали в анабиоз, притормозили, заработали вяло. Многие коллеги и клиенты разъехались на новогодние каникулы и в офисе стало немноголюдно.

Каникулы начались и в школе. И хотя оставались дополнительные занятия и репетиторы, у Яна впервые в жизни были настоящие каникулы. Мезенцев сам сказал, что в каникулы надо веселиться и отдыхать, а не корпеть над учебниками. И принялся возить того по елкам. Они играли в снежки, ездили на каток и кататься на лыжах. Смотрели ледовое шоу, заливали ледяные фигуры на морозе. И даже однажды ели прямо на улице эскимо.

Тридцать первое провели на лыжной базе с компанией Ежа — странно-пышной и разношерстной. Как запомнилось Мезенцеву в ней были ученые-генетики, профессора вузов, хирург-онколог, начинающий писатель и уличный музыкант. Почти все с семьями и детьми.

В заваленном снегом лесном коттедже, сдающемся посуточно на прокат, было тепло и уютно. Никаких пьянок, неторопливые разговоры и куча детей в возрасте от семи до шестнадцати.

Правда Ян к ним интереса не проявил, а все время крутился вокруг Мезенцева, не давая тому спокойно разговаривать с людьми.

Восторгу его не было предела. Он впервые праздновал Новый год со взрослыми. Его вообще впервые взяли «в гости»!

Накануне Мезенцев купил ему костюм-тройку с бабочкой. Оказалось, что такие продают для мальчиков с трех лет. Выглядело очень трогательно, хотя и забавно. Яну, беспрестанно болтающему о своих уроках и занятиях, страшно умилялись в Кондратьевский компании.

Незаметно прошли новогодние праздники, потом Рождество, день рождения Мезенцева. Январь, февраль. И то казалось, что до весны еще бесконечно далеко, а вот она уже наступила и Ян начал приходить из школы в распахнутой куртке, засунув шапку в карман.

Нина открыла скрипучую дверь и окунулась в удушливую промозглую темноту старого дома. Плохо отремонтированный подъезд, такой же как тысячи других в Подмосковье вызывал у нее ощущение дискомфорта. Ей было здесь неуютно, тошно. Тяжело и муторно. Она не любила сюда входить.

Нина медленно, нога за ногу, принялась подниматься, скользя ладонью по покрытым несметными слоями краски перилам. Тощими, кривыми пальцами ощущая их неровности, сколы, выбоины. Выцарапанные слова.