Лариса Бау - Памяти Лизы Х

— Я вашего прошлого тоже не знаю, и не интересуюсь, кстати.

— Ну как хотите, Елизавета Темуровна, я же от доброты говорю, от заботы.

И уходил как-то боком, ей хотелось толкнуть его, плюнуть, и вместе с тем гадливая жалость поднималась внутри. Вот так живет, подлизывается, и намеками угрожает. Не хотела признаться себе, что он пугал ее, ей было унизительно от своего страха. Сразу вспоминала заплаканную Эльвиру, ее дрожащие руки после его вкрадчивых визитов на чаепития. Ей хотелось, чтобы он внезапно удобно умер, уехал, исчез. Хотелось ведьминой силы только подумать, махнуть рукой — и все, нет его. Как странно, не волшебства вернуть Владимиру руку, или успокоить Эльвиру, или воскресить родителей и прошлую жизнь с ними, нет, а злой силы умертвить. Почему? В семнадцать лет уже не надеяться на чудо? Школа и комсомол не допускали чудес. Простой путь труда, усилий, подвигов, и вот ты на вершине. К добру есть прямой ясный путь. И среди этого ясного пути таилось несчастье, которого можно избегнуть только… Как? Только наказывающим чудом. Злым колдовством.

По утрам, когда она с Владимиром входила во двор, сосед Матвей иногда сидел на лавке, чистил ботинки. Вставал, церемонно кланялся, расспрашивал, как работа.

Владимир смеялся: ночь была божественно тиха, ничего не украли, только в сумерках зашло белое привидение, пожевало уголь и с отвращением выплюнуло.

Лиза отвечала серьезно: никто не умер ночью. Спасибо, все хорошо.

— Вот и прекрасно, светлое утро после тихой ночи, что еще желать надо?

— Да вы поэт по утрам, Матвей, лирический.

Сосед Матвей подобострастно улыбался: наизусть помните из наших русских поэтов, это хорошо.

Утренние прогулки беспокоили Эльвиру. Она не удержалась, зашла к Владимиру: не смущайте девочку. Она влюбилась. Мы, женщины, по-другому подходим, особенно здесь, на Востоке. Нам нельзя просто так влюбляться, нам надо на будущее.

— «Ее любил я, как сорок тысяч братьев». И если я не буду ходить вместе с ней с работы, она будет счастливее? Вот сейчас, когда она еще одинока, будет счастливее? Пусть одна ходит, да? Вы скажите прямо, я могу уехать жить в другое место.

— Ну что вы, нет, конечно. Не слушайте меня, я иной раз нелепое говорю от разных беспокойств. Даже сформулировать не могу сама, от чего именно нервничаю. Простите великодушно.

— Эльвира Ахмедовна, не беспокойтесь, детские влюбенности не мешают будущей взрослой любви к другому. Я друг, только друг.

Лиза продолжала прогулки с Владимиром, Эльвира продолжала беспокоиться. Предложила пойти в кино всем вместе, она хотела посмотреть на их дружбу со стороны.

Кинотеатр «Родина» был совсем новый. Построенный как огромный узорчатый бункер, но с колоннами по всем четырем сторонам, гербами, рельефными ромбами на стенах. В это здание стиля величавой угрозы вели широкие неудобные ступени, наверху полоскался обязательный флаг.

— Московское понимание наших традиций во всех красе, — сокрушался Ходжаев, — помесь древнеегипетского храма с кубическим танком. Ну почему эти сетки считаются тюркским национальным орнаментом? Архитекторы никогда не были у нас в Хиве, в Самарканде? Я на все смотрю с археологической точки зрения. Вот когда откопают наше время, что будут думать?

— Наше время — это бараки и братские могилы, особенно в преддверие грядущей войны, — заключил Владимир.

— Ну прекратите портить настроение, и вообще, я боюсь ваших разговоров, — шипела Эльвира, — посмотрите вокруг: все радостны, тут прохладно, удобно. И да, красиво, я люблю просторные высокие здания.

Зал был действительно удобный, с вентиляторами, с большим экраном, в фойе продавали лимонад, бутерброды, печенье. Играл маленький оркестр. Музыканты в костюмах и галстуках, с ними молодая певица в узбекском платье, но довольно коротком, согласно решительной советской моде. Не в шароварах, голые ноги без чулок, туфли на каблуках.

Пела на узбекском и русском советские песни, прищелкивала пальцами в ритм. Ей апплодировали, не хотели отпускать.

Владимир пытался отдать Эльвире деньги за билет, но она отказалась. Купил всем лимонад перед сеансом.

Лиза обычно волновалась, она в детстве боялась большого темного зала, этих мятущихся огромных теней на экране, утомлялась от однообразной дешевой музыки, сопровождающей натужное кривляние огромных растянутых лиц, от неестественных голосов. Все нарочито, все слишком, все быстро-быстро. Жизнь, страсть, смерть за полчаса.

Но сейчас к обычному ее волнению примешивалось любопытство: как смотрят кино Ходжаевы? Эльвира всплакнет, а Ходжаев будет гладить ее по руке и утешать? Владимир? Будет посмеиваться? Всегда спокойный, не пойман на крючок чужих страстей? Как они выглядят со стороны? Родители со взрослыми детьми или с дочкой и ее мужем, или ее женихом? Нарядные женщины, свежевыбритые лица мужчин. Пришли, как на праздник.

Перед фильмом показывали кинохронику. Строительство канала, вождь с ликующими пионерами, люди строем идут за танком, люди строем с кирками и лопатами.

Потом Германия, люди строем, их вождь с ликующими детьми, опять люди строем, но уже с ружьями, по краям улицы — люди бросают солдатам цветы. Внизу подрагивал текст: 18 мая 1939, независимая Словакия.

Зрители аплодировали, некоторые выкрикивали: Якши, хорошо!

Потом на экране замелькали рваные серые полосы, включили свет.

— Ну что, минуты роковые никак не иссякнут? — усмехнулся Владимир.

Эльвира зашикала на него: вот лучше поесть, чем поговорить, достала из сумки урюк.

— Угощайтесь, дома обсудим.

Фильм был громкий, военный, про летчика, попавшего в плен к диверсантам. Снимали его здесь недалеко в горах. Это были родные места зрителям, они переживали, некоторые вскрикивали. Лизе временами тоже было страшновато, когда самолет летел прямо на зрителя, когда делал мертвую петлю в воздухе, она хватала Владимира за руку, но быстро отдергивала. Стеснялась своего страха, странной публичной близости в темноте и грохоте.

— Лиза, не бойтесь, деточка, это ненастоящее.

— Я не деточка, просто слишком неожиданно громко. Я не люблю шум.

— Не деточка, нет, прекрасная нежная дама.

— Да, так лучше.

И Лиза чувствовала себя взрослой, усмиряющей дракона.

Потом гуляли в сквере, ели мороженое.

Домой шли неторопливо, впереди мужчины, сзади Эльвира с Лизой. Эльвире кино не понравилось, эти новые военные фильмы пугали ее. После них ей хотелось забиться в угол дивана, заснуть, выключить внутри тревогу.

— В следующий раз пойдем на немецкую картину, про девушку, которая продавала цветы и пела. Их не возьмем, — показала она на мужчин.