Лариса Бау - Памяти Лизы Х

Сидели в темноте в комнате. Лиза не переставала плакать.

— Ты поплачь, поплачь, Лизанька, — обнял ее Ходжаев, — посмотри там в коробочке его вещи. Не Володя он, Вольдемар Фридрихович Раушенбах, из Риги. С этапа сбежал, руку ампутировали еще в гражданскую войну, гангрена была после ранения. Комната мне полагалась в качестве кабинета, вот он и жил там.

Она взяла коробку, ушла к себе.

Внутри ржавой коробки пахло отсыревшей бумагой. Завернутая в газету большая карточка. На обратной стороне в виньетках золотом надпись: Фотография Кацнельсонов, свой дом на Бастионной горке, город Рига Российской Империи. Негативы сохраняются. Сохраняются!

Блеклая фотография, типичный салонный интерьер, на бархатном диване сидит строгий бородатый господин с нарядной дамой в большой шляпе с перьями, на коленях у нее мальчик лет трех в матроске, по бокам стоят еще двое мальчиков постарше, все на фоне пальмы в кадке и нарисованного дворца. Внизу надпись: Ф.К. Раушенбах, директор реального училища, И. С. Раушенбах, урожденная Свенцова, актриса Драматического Театра с сыновьями Михаэлем, Карлом и Вольдемаром. Рига, 1900 г.

Несколько писем по-немецки.

Подчерк крупный, понятный, чернила расплылись местами, бумага на сгибах порвалась.

«Дорогая моя Ирина, очень скучаю, не люблю твои гастроли, и дети страдают, Вольдемар часто плачет вечерами…».

«Дорогой мой муж Фридрих, завтра возвращаюсь… был аншлаг, весь номер в букетах, белые лилии так сильно пахли, что у меня случилась мигрень, пришлось принять капель… Купила мальчикам книг, Карлу нашла, что он давно хотел: про путешествия Кука… Привезу брусничного варенья… В Хельсингфорсе поземка, очень мерзну…»

«Дорогая наша мама…»

Лиза не смогла читать дальше. Дорогая наша мама.

И она бы так написала, куда? Жива ли вообще она, ее внезапно исчезнувшая мать? Она помнила тот злой день — открытый рояль, ноты, пепельница с окурком, красным от помады. В спальне — привычный порядок, ее шелковый халат на крючке. В шкафу внизу всегда стоял этот маленький чемодан — теперь его нет. Она никогда не спрашивала, что в нем. Зарывалась носом в мамины платья, пахнувшие духами, шелковые, бархатные, нежные, приятные. Надевала ее туфли, неуклюже топала в них, меряла ее шляпки. Смеялась. А там стоял чемоданчик, всегда готовый. Что в нем? Мыло, полотенце, теплые носки, платок, смена белья. Какого? Ее кружевного итальянского белья?

Наутро она пошла в прозекторскую Боровской больницы. Мертвецкая — как сказала санитарка.

Это было отдельное здание из желтого кирпича, одноэтажное, со своей кочегаркой и высокой печной трубой, скрепленной широкими ржавыми обручами. Штепперъ и Со, выбито на каждом.

— Здравствуйте, кто-нибудь есть тут? — прокричала она с порога. Голос отдавался эхом. Никто не отвечал. Она оставила дверь приоткрытой, заложила камень в щель. По краям от двери — узкие комнаты со столами. Над одним из них пожилой прозектор ковырялся в кровавом месиве.

— Что кричишь, девочка?

— Я думала никого нет. Вчера привезли нашего… Нашего соседа.

— Новые внизу.

Вниз вела широкая обитая дерматином дверь, за ней маленький тамбур кончался каменной лестницей в два пролета. Лестница была скользкая, с бурыми следами. К стене прислонен крюк на длинной ручке, привязаной к мотку веревки. Очевидно, трупы скидывали вниз. А потом подтягивали на крюке.

— Впервые тут?

Прозектор незаметно подошел сзади.

— Тебе притащить или сама найдешь?

— Сама найду.

— Я Савву позову, он у нас тут Азазель, поможет тебе.

— Кто?

— Азазель, демон адский, ваше поколение не знает уже. Вечной книги не читали.

Она стала спускаться, держась за стену. Снизу несло карболкой. Сбитые подошвы сандалий скользили. Наконец она внизу. Под самыми ступенями лежала маленькая женщина, рот открыт, посверкивала золотыми зубами, тело ее было искорежено, наверно, сбило трамваем.

Она перешагнула через нее — лампочка в железной сетке пронзительно освещала узкий длинный подвал. Несколько кубов льда в деревянных ящиках, лед таял, вокруг лужи. Щербатые плитки на полу, изморозь по стенам. Всего четыре трупа. Он лежал лицом к стене, единственная рука неестественно вытянута за спину.

Она перевернула его, лицо, застывшее, с открытым ртом и остатками желтых зубов.

— Кызымка, — позвали ее сверху, — тебе поднять?

— Да, пожалуйста, помогите мне.

— На обмывок? Родственник?

К ней спускался санитар с крюком в сером коротком халате, громко шлепал галошами.

— Этот? Коченелый уже, — с силой вонзил крюк под ребра и потащил по полу. На лестнице велел ей идти впереди.

— Не оглядывайся, кызымка.

Азазель поднялся за ней, потом стал подтягивать тело, в темноте лестницы оно ударялось о ступени, звук отлетал эхом.

Наконец вытащил на свет, вынул крюк из рваной почти бескровной дыры.

Азазель легко охватил тело руками и отнес на стол.

— Вот тут положил, кызымка. Справишься?

— Справлюсь, идите. Спасибо, большое спасибо.

Хотела дать ему денег, он отказался — это у меня по должности их таскать.

В длинной комнате была раковина с краном, шланг, жестяной черпак.

— Смотри как надо, — в комнату возвратился Азазель, легко снял с него гимнастерку, штаны, накрыл полотенцем живот. Стал прикручивать шланг к крану.

— Нет, я сама, идите, спасибо, идите.

Она налила в черпак воды, поставила рядом. Стала мыть лицо платком, она никогда не видела его так близко, морщины, шрамы, распутывала его серые волосы. Приглаживала. Тело его было грязное, темное, очень худое, криво выступали перебитые ребра, дыра от крюка понемногу затягивалась кровяным сгустком. Она собрала его одежду, обмывала тело тщательно, осторожно, боясь причинить боль. Она ласково гладила его, впервые в жизни гладила мужское тело, властно, любовно, и в ней разливалась сладкая тоска.

— Ну что, кызымка? Давай побыстрей, стол на вскрытию ждут.

Она очнулась, подвязала ему челюсть платком, кое-как одела.

— Ты мой муж рыцарь, мой Вольдемар единственный.

Поцеловала в лоб.

— Там родственник с погребалкой приехал, — позвала ее санитарка.

Она вышла во двор. На улице за воротами стояли Ходжаевы рядом со стариком, который вчера отвозил тело. Повозка с деревянными колесами стояла рядом. Ишак мотал головой — одолевали мухи.

— На кладбище повезут сейчас, жарко, надо поскорее, портиться начнет, — санитарка подталкивала ее на улицу.

— А есть здесь лютеранское кладбище?

— Это как лютеранское?

— Где немцев хоронят.

— Есть, а как же, немецкие, армянские, все есть, все по-людски. Как жил согласно обычаям — так и похороним. Своя церковь была уних, но сейчас бога нет, и церкви нет. Немецкий квадрат ихнее кладбище называется, а где точно не скажу. Не была. А тебе зачем дочка про немцев знать?