Лариса Бау - Памяти Лизы Х

Лиза подумала про Марьям, жену соседа Матвея. Как она одна? Привязанная лежит. Наверняка.

Лиза вышла из операционной. Когда спускалась с лестницы увидела, что в коридоре на полу сидит Фира. Вокруг нее молча толпились. Фира молча протянула письмо: вот и все, и он тоже.

Снаряд попал в операционную палатку, взорвались кислородные баллоны. Пожар и хоронить нечего.

Ты мне обещал, что пойдем в горы, когда кончится война. Обещал. Теперь мы не пойдем в горы, да? Я же сказал: если останемся в живых. Ты же обещал!

Лиза вдруг упала рядом с Фирой, как будто чугунный шар ударил ее. Она раскачивалась, рвала свой халат на куски, рвала руками, зубами. Ей казалось, что она кричала, рот покрывался пеной, стучала кулаками в пол. Лизу хватали за руки, обнимали, казалось, забыли про Фиру, которая сидела безучастно, закрыв глаза. Прибежала Таня, хирург из гнойного отделения, ударила Лизу по щеке, еще раз, еще. Лиза сникла, дышала тяжело, но уже ровнее. Таня положила ее на бок, прижала ей коленки к подбородку.

— Накройте одеялом. Что с ней?

— Илья погиб. Сгорел, — тихо сказала Фира, — ты, Таня, поплачь, тебе тоже полагается.

— Ей больше полагается, она последняя была.

Вскоре поднялись, пошли в ординаторскую. Достали самогонку из шкафа.

— До встречи, Илья Натанович.

— Вы, девки, дружите теперь, — сказала сестра хозяйка, — делить нечего уже, вас тут двое осталось Илюшиных. При мне пятерых голубил, три на фронте, да вас тут двое, Танька да Лизка, веселый мальчик у тебя был, Эсфирь Ханаевна. Все его любили, и он всех, и хирург ювелирный.

Ничего, живу, ем, сплю, чужие кости отпиливаю, кромсаю чужое мясо, ковыряюсь в нем, рис варю, помешиваю, чтоб не пригорел.

Вот волосы подстригла вчера. А вокруг убывают. Каждый день чьи-то. По кому плачут, проклинают. Другие, не я. Я только подписываю бумажку: скончался вследствие…

Кто еще у меня остался? Ходжаев, Эльвира, мать? Вряд ли она жива. Фира есть еще.

Я осталась, надолго ли? Кто первым уйдет? Ходжаев самый старый, Эльвира самая больная, Фира старая тоже, но сильная, тоже среди смертей привыкшая уже. Фира своих потеряла, именно потеряла, без похорон, не прикоснулась к холодному лбу, ушли где-то, исчезли вдалеке.

Это мне повезло хоронить Владимира, тело его обмывать, обряжать, и в могилу комок глины бросить. А с Ильей не повезло, даже пепел поворошить не случилось.

А я надолго ли тут? Арест, расстрел? Сейчас нет, я пригожусь тут. Повешусь? Вряд ли.

Петрификус. Окаменевшая. Да, вот моя судьба, каменная баба. Стоит и смотрит в ничто. Спокойная.

Живые помрут, а я останусь бессмысленной каменной бабой. Полезным механизмом, чинителем других, с душою и слезами которые.

А мне не полагаются слезы. Мне полагается резать-зашивать. Писать в желтых папках на разлинованных листах. Жевать сухари, пить самогонку, курить папиросы. Штопать чулки, пить желудевый кофе. Слушать радио, спешить в общем сортире во дворе. Мыться холодной водой и вонючим темным мылом. Пахнуть карболкой. С этой целью родили меня на свет. Меня.

А другие? Как с ними в далеких странах, где нет войны, нет врагов. Есть такие? Как завидовать им? Тебе, Лиза, не досталось. Пока. Вдруг есть другая жизнь, и тебе достанется тоже? Как бы поверить в это? Где поверить? В кино? А вдруг есть и для тебя другие пристанища, где душа гуляет, свободно, счастливо, обнимается, целуется, и почти бессмертна.

Сколько прошло дней с тех пор, как Илья сгорел? Сто шестьдесят четыре дня. Поныла, и будет.

Надо к Эльвире сегодня в психушку, потом к Фире, потом карточки отоварить, к вечеру приходит поезд, восемь вагонов раненых. Считай, пятнадцать процентов померли. Шестьдесят живых. Половина моих, на хирургию.

Илья, лама савахвани? Зачем оставил меня?

— Особист наш так и шныряет, так и шныряет, — вполголоса говорила Лизе сестра хозяйка, пока несли одеяла по лестнице, — никуда от них не деться. Тыловые крысы. Забьется в уголок, колбаску свою жирненькую развернет, скушает, и по палатам рыщет. Отбирает письма на цензуру, записки. Под матрасами шурует у раненых. Ты, Лиза, с ним в разговоры не вступай, не спорь.

— Ирина Степановна, как он выглядит? Я еще его не заметила.

— Биндюк рослый, в форме ходит, халат на плечи набрасывает, как Буденный бурку. Ступин, или Ступов ему фамилия. Медленно так ходит, как на параде. А у самого челка набок, как у Гитлера. Всех по фамилиям называет, тыкает. Увидишь еще.

После вечернего обхода Лиза его увидела. Да, шел по коридору в палаты заглядывал, ей стало интересно. Постояла у двери офицерской палаты.

— Товарищи офицеры, кто письма на отправку, пожалте мне.

Вышел в коридор, складывал письма в конверт.

Лиза не успела отойти от двери. Заметил ее.

— А ты кто? Что тут делаешь?

— Врач, обход делаю, ждала, пока вы из палаты выйдете.

— Как фамилия?

— Ходжаева.

— У вас тут больные пишут?

— Что пишут? Вы же взяли письма.

— Кроме писем. В тетрадки пишут, я слышал.

— Я по медицинской части. По медицинской части про писать или нет — не мое дело.

— Безопасность — это наше общее дело. И твое. Пора взрослеть, товарищ Ходжаева. Будешь осматривать, проверяй, мне принесешь.

Отвернулся, пошел дальше. Лиза не удержалась, высунула язык вслед ему. Вошла в палату, начала медленный обход. Про нее шутили: не обход, а обсид, разговаривает с каждым.

Офицер на кровати возле двери протирал очки, дышал на них и потом тер по простыне. Лиза взяла его очки: я лучше сделаю, вы привыкнете с одной рукой, я знала человека с одной рукой, который и дрова колол, и вообще. Вполне управлялся. Главное, что живы, вы правша, и рука правильная осталась, правая.

— Какую глупость я говорю, — думала Лиза, — не время утешать сейчас, не поможет.

В конце обхода не выдержала: товарищи офицеры! Особист интересуется, если пишете что, кроме писем.

Раненые молчали.

— Это я говорю, чтобы вы знали, если кто еще не понял.

В палате уже укладывались спать. Лиза прикрыла окно, поправила одеяла, выключила свет: всем спокойной ночи.

— Доктор, — офицер в очках тихо позвал ее.

— Это про меня, я знаю, кто донес ему. Показал жестом под угол матраца.

— Вы неосторожны, — зашептала Лиза.

— Да? Я вообще-то пехота, тут осторожность неуместна, промеж немцев и смерша.

Попросил Лизу: заберите мой дневник, пожалуйста. Хотите почитайте. Или сожгите.

Лиза делала вид, что поправляет подушку, другой рукой вытащила тетрадь, спрятала под халат, потом положила в сумку и принесла домой.

Ходжаев не удивился.

— У меня был обыск в 36 году, с тех пор в тайнике документы держим. Вот тут, внутри подоконника. Туда и сложим. Жалко сжигать, такой исторический документ, — он проглядывал записи, вычеркивал имена чернилами, густо вычеркивал, умело, чтоб уж точно не прочли.