Лариса Бау - Памяти Лизы Х

Особист разорался. Ему донесли, что вроде была тетрадка, записки, видели именно в этой палате, и нету теперь. Офицеры есть, а тетрадки нет. Собрал врачей и сестер: предатели среди нас. Кто взял? Теребил Лизу.

— Тебе, Ходжаева, я сказал. Тебе велел проверить!

— Ничего не знаю, не поняла, я пришла на вечерний обход. Какую тетрадку? Ничего не видела. При мне никто не писал.

Лизу трясло от страха, очень трудно было не подавать виду: я тут и медсестра, и врач, я и оперирую, и перевязываю, и горшки выношу. Я в напряжении, раненых много, тяжелые. Что вы хотите от меня? — она раскричалась, разревелась, вытирала слезы рукавом.

В госпитале за нее вступились: она четыре года тут, лучше всех, дочка погибшего большевика. Комсомолка. По двое суток не спит, не за вашими тетрадками глядеть поставлена.

Но домой с обыском пришли. Двое штатских в кепках, вежливые вполне, ботинки на пороге вытерли. Не спешили, но усредствовали. Тут же сосед Матвей прибежал, показал удостоверение, шептался с ними.

— Племянница ваша, Елизавета Ходжаева? Медик, доступ к офицерской палате имеет, но не сотрудничает.

— Лиза наша учится и работает. На благо победы, да, а как же иначе? Дочь басмачами убитого. Местного большевика и русской большевички. Она лейтенант медслужбы. Что вы хотите от девочки? Она по суткам работает, валится с ног! — Ходжаев ходил за ними по комнатам, монотонно объяснял. Ему не возражали, местные стариков уважают, молча рылись.

Сосед Матвей утешал: поворошили, видите, ничего нет. Под нашим наблюдением. Не беспокойтесь, товарищи.

Книги повытаскивали, ящики, посуду, и муку в буфете шебуршали. Наконец, ушли. Сосед Матвей проводил их, вернулся: не извольте беспокоиться, удовлетворенные ушли.

— Не извольте, удовлетворенные — как выражается по-старинному. Вот ведь загадочный человек.

— Неужто он тайный ангел наш? — удивлялся Ходжаев, — никогда не знаешь, откуда вдруг пронесет над бездной. Я уж думал все, Страшный Суд пришел.

Лиза вспомнила слова Ильи, что сейчас мы в безопасности, пока война. Вот кончится, и опять за нас возьмутся.

Собирали книги назад в шкаф. Ходжаев выпил капель — сердце пошаливало.

Лиза вдруг заплакала.

— Тут смерть каждый день, простыней не хватает трупы прикрыть, а этот с вопросами: то сказал, это сказал. Это они, особисты, смершаки, энкаведешники, это они мешают нашей победе, нашему выживанию, жируют на своих пайках, сидят в тылу в теплых валенках!

Лиза ходила по комнате, жаловалась сквозь всхлипывания. Понимала, что говорит газетными словами какую-то очевидную, ясную давно и всем истину. И не могла оостановиться.

Как шатко ее убежище. Ее комната, сундучок, вешалка, кровать и окно в чужой двор, черная маленькая печка. Выдернут ее, и все.

Теперь держитесь при них, особистах этих. Учитывайте их, еще больших патриотов, чем вы все. Вы все, которым деться некуда с этого куска земли.

Лиза чувстовала себя очень виноватой: Ходжаевы ее спасли, приютили, а она теперь подставила старика, из-за нее обыск, унижение. Ходжаев мучается сердцем. Впервые подумала, что по счастью Эльвира не видит этого. Она бы не пережила, наверно, упала бы посереди комнаты и умерла. А ее, Лизу как защитить? Один стар, еле дышит, это она ему опора сейчас. Владимир в могиле. Илья сгорел. И война никак не кончится. Сколько Илья говорил, два-три года наступления, то есть еще год? И что потом? «опять за нас возьмутся»?

Ночью прибежал сосед Матвей: жене плохо. Лиза надела калоши, взяла сумку с инструментами, пошла с ним.

— Понимаете, жена моя чувствительная, она высокого происхождения, — бубнил Матвей по дороге, — это не поощрятеся, я на работу такую устроился, чтоб ее уберечь. И что теперь делать, когда она ведет себя так… неблагонадежно себя ведет.

— Да помолчите вы, я сама разберусь, — оборвала его Лиза.

С порога было слышно, что Мирьям сдавленно кричит. Она была привязана к кровати, била пяткой в стену.

Матвей зашептал: чтоб не повесилась, пыталась уже, вот привязал, а что делать?

— Что делать? Идите в аптеку позвонить. Ее в больницу надо отправить.

— Не хочу тут жить, — хрипела Марьям, — в Елабугу хочу, домой, к маме, уберите его, от него пахнет, кровью, мясом пахнет. Кто он? Он не тот, кем прикидывается! От него кровью пахнет!

Лиза вколола ей снотворное.

Матвей обнял ее, укачивал, наконец, Марьям ослабла, дыхание стало ровным, спокойным.

— Все не те, за кого себя выдают, — зашептал Матвей, — а кто я? Не знаю, для работы один, для соседа другой, дома третий. Для бога кто? Равно раб и грешник.

— В бога верите? Неужели?

— Не важно это, Он не зависит, верю или нет. Так я нагрешил, что уже и Гром Небесный в облегчение будет.

Матвей вдруг заплакал.

— Ну это уже не по моей части. Завтра ее врачу покажите. Какому-нибудь, хоть терапевту. Хотя ей психиатр нужен.

— Не буду, не буду, Елизавета Темуровна, простите, огорчен болезнью жены. Она у меня чувствительная. Высокого тайного происхождения. Благодарен вам безмерно.

Во дворе Лиза вдруг рассмеялась: и жена у него княжна Тараканова, и сам небось цесаревич уцелевший. Злая стала, — подумала она.

Но на следующий день зашла к соседу Матвею.

Марьям была была спокойна, далась Лизе послушать сердце, пощупать пульс. Ватная какая-то, слабая, зрачки расширены. Шепчет невнятное.

— Она ест нормально? Вы ей давали еще лекарства какие-нибудь?

— Не кушает особо, чай пьет, вот хлебушка поела.

— Наркотичкой выглядит. Опиум есть у вас?

— Да что вы, какой опиум, так, иногда, когда волнуется, — зашептал сосед Матвей. Она еще в институте пристрастилась печаль утолять. Опиум, да. Покупаю иногда. Вы ведь нашу тайну сохраните?

— В каком институте?

— Для благородных девиц институт, она высокого происхождения, жизнь ее сюда определила, обстоятельства. Нам сейчас дожить бы тихонько.

— Дожить до чего?

— До… до победы, конечно, а потом я ее на воды отвезу, в Кисловодск, здоровье поправить.

— Я не спрашиваю ваши обстоятельства жизни. Но я врач, и не могу оставить ее так без помощи. Ей нужно обследование, психиатр, хороший терапевт. Я могу помочь с больницей. Вы ведь, как намекаете, в нквд служите, у вас возможности. Почему не лечите жену?

— Она не хочет. Насильно добра не сделаешь. Ей жизнь невмоготу. Ей от опиума легче. Да и редко она, понемножку.

— Или боитесь, что на карьеру повлияет ее странность?

— Не боюсь. Если бы я боялся, я бы к вам при обыске и носа не казал. Не на той должности я, чтобы бояться.

— Кстати, вам спасибо, я так понимаю, что должность ваша нам помогла при обыске. Извините, не поблагодарила вовремя.

— Соседи мы, из одного ручья воду пьем, такое вот братство в умилении сложилось.

— В умилении. Это как?