Лариса Бау - Памяти Лизы Х

— Это как смирение, но благостное, добровольное. Ваше поколение таких слов не знает. Ну и хорошо, пусть не знает. Спасибо, что о жене моей беспокоитесь. Она вам благодарна, я знаю.

Марьям промычала, закрыла глаза и отвернулась к стене.

Лиза вышла из комнаты и вдруг заметила, что Матвей опять плачет.

— Не обращайте внимания, бывают минуты слабости.

К вечеру собрались к Эльвире. Очередь посетителей была небольшая, через десять минут открылась дверь, их пропустили в приемную.

— Врач с вами побеседовать хочет.

— Наверняка отпустят домой, — убеждала Лиза, — это хороший знак.

Вошла врач, в руках стакан воды: простите меня за плохую весть. Эльвира Ахмедовна скончалась, во сне, не мучилась.

Обняла их. Совала стакан с водой Ходжаеву: выпейте воды, легче будет.

— Это хороший конец, нечувствительный, — она говорила слова, которые были бы утешительны много позже.

— Вам сейчас принесут ее вещи. Тело перевезли в морг больницы по этому адресу, у нас своего морга нет. Вот документы.

Они встали, врач слегка подталкивала их к двери.

В общем коридоре другие смотрели на них, понимали. Вот у них умер, как-то умер, а мы вот ждем, надеемся. Или не надеемся, а ждем когда кончится, когда освободимся наконец от этих приходов, расточительных в военное время, бессмысленных для всех.

Вскоре пришел медбрат с узлом. Ее сумка, туфли, белье, платье были завернуты в пальто. В сумке сережки — не украли.

Вышли в больничный сад, присели на скамейку.

— Я так и думал, что она не выйдет на волю. Даже привык к мысли, а вот теперь и случилось. Надо послать телеграмму брату. Ему удастся связаться с ее родными, сообщить. Приехать они не смогут. Пойдем, Лиза, завтра с утра в морг, надо с похоронами.

— Я организую, Алишер ака, скажите, как надо.

Опять похороны. Самый странный момент — объявление о смерти. Сразу веришь словам, в первую секунду. А потом усердно не веришь. Потому что не понимаешь, как прожить после знания. Как быть с другими, которые тут вместе с тобой сейчас? Лучше узнать в одиночестве, привыкнуть немного, что ли. Укрыться от всех, замереть, заснуть ненадолго, и уже потом разделить с другими? Что разделить? Пустоту, которая растет внутри?

Это потом надо приучаться жить в мире с пустотой и с оставшимися живыми вокруг. А вдруг они сочтут предательством твое умение спать, есть, вообще дышать? Причесываться, смеяться когда-нибудь через сто лет?

Как-то добрались домой. Пришли соседи. Женщины плакали во дворе.

К ночи подошли старики друзья, приехала Фира.

Опять узбек с арбой, ослик, завернутое тело, опять молитва на чужом языке, яма, шлепок известки с лопаты. Очередь кидающих горсти земли. Чугунные слова: он был, она была. Любили, слушали-внимали, остались-осиротели.

Нелепы правила, как живые должны поступить с умершим, пока он еще с ними в виде тяжелой покорной куклы. И потом, пока не кончатся обманки про упрямую душу, которая не уходит, цепляется в комнатах за ножки стульев, мечется под потолком, прячется за шкафами. То семь дней, то девять, то сорок, в зависимости от правил веры. Потом надо жить, как будто этого умершего и не было никогда. Как будто не он исчез, а ты сам ушел от него и не оглянулся.

Старость смягчает потери. Вот Ходжаев поплачет, и засыпает. Сил у него мало. Наверно, Эльвира приходит к нему во сне. И они гуляют в сквере в тени чинар.

Лиза разбирала Эльвирину одежду, складывала в наволочку. Платья, такие были у матери — китайского шелка, со множеством строчек, деталей, мелких пуговок. Жакеты с ватными плечами. Побитые молью шерстяные юбки. Узбекские шароварчики, яркие платки. Крепдешиновая кофточка с бантом у воротника, у матери была такая, серая, в мелкий белый горошек. Габардиновый макинтош. В детстве ей было очень смешно повторять — габардиновый макинтош, тяжелый светлый плащ, у матери был такой, и у отца. И у всех гостей. Какие похожие вещи. Шляпка, берет с пером. Пуховый платок. Штопаные чулки, сношеные туфли. Украшения, дешевые сережки, брошки с блестящими камешками.

Теплые вещи отдали беженцам.

Если бы Эльвира всегда была ее матерью? Выросла бы при ней Лиза такой сильной? Сухой, одинокой, старой в свои двадцать с небольшим, такой правильной. Зато Лиза, какая есть, подходит для войны.

Наверно, Эльвира была бы Лизе хорошей матерью, которая должна быть у каждой девочки для счастливой дамской жизни в достатке, за сильным добрым мужем.

На Эльвирины похороны приехал брат Ильдархан с сыном Шавкатом. Сыну семнадцать лет уже, поступает в авиационное училище в Сызрани. Ильдархан привез иранские газеты, жесткую конскую колбасу, скрученные листы пастилы, сухой сыр. Газеты читал вслух, переводил Лизе: американцы открыли второй фронт. Наступление на Балканах. Отдельные лагеря для евреев, где их убивают газом. Остально похоже как в русских газетах. Наверно, уже скоро конец войны.

На следующий день напекли самсы, поехали провожать мальчика в Сызрань. На вокзале толпы, провожающих не пускали внутрь, только солдат и новобранцев. Лиза побежала в обходную на перрон, показала удостоверение военврача. Кричала с платформы: Шавкат, Шавкат!

Удалось увидеть его в вагоне. Ребенок совсем, и остальные рядом — мальчики из кишлаков, веселые, шумливые. Еду не взяли, лейтенант у двери отказал: не полагается, у нас пайки, тушенка из Америки, а у вас карточки. Сами ешьте.

Вечером сами ели. Пришла Фира, она приходила часто, и помочь, и просто посидеть. Ходжаев не любил оставаться один, даже с работой, он заканчивал книгу по истории средневековья, теперь писал не в кабинете, а в гостинной, за обеденным столом. Пили чай, водку, ели самсу. Радовались про училище, полгода у мальчика точно есть, пока учится в глубоком тылу.

— Весна пьянит!

— Конечно, мы же почти бутылку выпили!

Лиза сидела с Фирой на кухонной терраске. Окна открыты, яблоневые лепестки летят. У беженки запрещенное радио приглушенно стрекочет. Знают, когда соседи ушли, особенно Матвей, включают, накрываются одеялом и слушают. Как будто никто не знает. Ничего нельзя скрыть в нашем дворе.

— Фира, я стихи нашла. Как про Илью написано:

— Да. Желтеющего края не дождались… Не надо стихов, от них слезы только. Давай что-нибудь смешное или грубое.

— Ладно, грубое. Фира, как ты думаешь, женился бы на мне Илья?

— Женился бы из-за детей, наверно. Не нужен тебе такой муж, намучилась бы, ревновала. Он ребенок больше, только на работе взрослый.