Владимир Сорокин - Ледяная трилогия

Грузовик остановился.

— Шеф, подвези! — подбежал Боренбойм.

— Куда? — пьяно посмотрел из окна водитель:50 лет, грубое желто-коричневое лицо, кроликовая шапка, серый ватник, сигарета.

— В Москву.

— В Москву? — усмехнулся водитель. — Ёптеть, я спать еду.

— Ну, а до станции?

— До станции? Да это ж рядом, чего туда ехать-то?

— Рядом?

— Ну.

— Сколько пешком?

— Десять минут, ёптеть. Иди вон так… — Он махнул из окна грязной рукой.

Боренбойм повернулся. Пошел по дороге. Грузовик уехал.

Впереди показались фары. Боренбойм поднял правую руку. Замахал.

Машина проехала мимо.

Он дошел до станции. Возле ночной палатки с напитками стояли белые «Жигули». Водитель покупал пиво.

— Друг, слушай, — подошел Боренбойм. — У меня большая проблема.

Водительнедоверчиво покосился: 42 года, высокий, упитанный, круглолицый, коричневая куртка:

— Чего?

— Мне… надо тут дом один найти… я не запомнил номера…

— Где?

— Тут… тут рядом.

— Сколько?

— Пятьдесят баксов.

Водитель прищурил заплывшие поросячьи глазки:

— Деньги вперед.

Боренбойм автоматически достал бумажник, но вспомнил:

— У меня нет наличных… я заплачу, заплачу потом.

— Не канает, — качнул массивной головой водитель.

— Ну, погоди… — Боренбойм тронул грязной рукой свою щеку. Потом снял с левой руки часы:

— Вот, часы… швейцарские… они тыщу баксов стоят… понимаешь, на меня напали. Поедем, найдем их.

— Не играю в чужие игры, — мотал головой водитель.

— Дружище, ты в убытке не останешься!

— Если напали, иди в милицию. Тут рядом.

— На хер мне нужна милиция… ну в чем проблема, тыща баксов! «Морис Лакруа»! — тряс часами Боренбойм.

Водитель подумал, шмыгнул носом:

— Не. Не пойдет.

— Фу, блядь… — устало выдохнул Боренбойм. — И что ж ты такой неполиткорректный… — Огляделся. Других машин не было. — Ладно. Я их потом найду… Ну а в Москву хотя бы можешь отвезти? Дома я тебе дам рубли или доллары. Что хочешь.

— А куда в Москве?

— Тверская. Или нет… лучше — Ленинский. Ленинский проспект.

Водитель прищурился:

— За двести баксов поеду.

— О’кей.

— Но деньги вперед.

— Блядь! Но я ж тебе только что сказал — меня ограбили, напали! Вот залог — часы! Карточки могу тебе кредитные показать!

— Часы? — Водитель посмотрел, словно увидел часы впервые. — Сколько стоят?

— Тыщу баксов.

Тот засопел скучающе, вздохнул. Взял. Посмотрел. Сунул в карман:

— Ладно, садись.

«Жигули» въехали во двор.

— Минуту подожди. — Боренбойм вылез из машины. Подошел к двери подъезда № 4. Набрал на панели домофона номер квартиры.

Долго не отвечали. Потом сонный мужской голос спросил:

— Да?

— Савва, это Борис. У меня проблема.

— Боря?

— Да, да. Открой, пожалуйста.

Дверь запищала.

Боренбойм вошел в подъезд. Вбежал по ступеням к лифту. Поднялся на третий этаж. Подошел к большой двери с телекамерой. Дверь тяжело открылась. Саввавыглянул из-за нее: 47 лет, большой, грузный, лысоватый, заспанное лицо, бордовый халат.

— Борьк, чего стряслось? — сонно щурился он. — Господи, где ты извалялся?

— Привет. — Боренбойм поправил очки. — Дай двести баксов с таксистом расплатиться.

— Ты в загуле? Тебя что, отпиздили?

— Нет, нет. Все серьезней. Давай, давай, давай!

Они вошли в просторную прихожую. Савва отодвинул панель полупрозрачного платяного шкафа. Полез в карман темно-синего пальто. Достал бумажник. Вытянул из него две стодолларовые бумажки. Боренбойм вырвал их у него из пальцев. Вышел. Спустился вниз. Но «Жигулей» не было.

— Тьфу, блядь! — Боренбойм сплюнул. Прошел за угол дома. Машины нигде не было.

— Временами дико сообразительный народ… — Он зло засмеялся. Скомкал купюры. Сунул в карман: — Fuck you!

Вернулся к Савве.

— Хватило? — Савва пошел на кухню. Зажег свет.

— Вполне.

— У тебя очки разбиты. Грязный весь… чего, напали, что ли? Давай, ты это… сними, надень… дать тебе чего-нибудь надеть? Или сразу в душ?

— Сразу выпить. — Боренбойм снял испачканный пиджак, кинул его в угол.

Сел за круглый стеклянный стол с широкой каймой из нержавеющей стали.

— Может, душ сначала? Тебя били?

— Выпить, выпить. — Боренбойм подпер подбородок кулаком, закрыл глаза. — И покурить чего покрепче.

— Водки? Вина? Пиво… тоже есть.

— Виски? Или нет?

— Обижаешь, начальник. — Савва размашисто ушел. Вернулся с бутылкой «Tullamore dew». И с пачкой папирос «Богатыри»: — Крепче нет ничего.

Боренбойм быстро закурил. Снял очки. Потер свои надбровья кончиками пальцев.

— Со льдом? — Савва достал стакан.

— Straight.

Савва налил ему:

— Чего стряслось?

Боренбойм молча выпил залпом.

— Одна-а-ако, отче! — пропел Савва на церковный манер. Налил еще.

Боренбойм отпил. Повертел стакан:

— На меня наехали.

— Так. — Савва сел напротив.

— Но я не знаю, кто они и чего они хотят.

— Ихь бин не понимает. — Савва пошлепал ладонями по своим пухлым щекам.

— Я тоже. Не понимает. Пока.

— И… когда?

— Вчера вечером. Я вернулся домой. И возле двери мне какой-то хер пушку приставил. Вот. А потом…

На кухню вошла заспанная Сабина:38 лет, рослая, спортивная.

— Zum Gottes Willen! Боря? У вас мужское пьянство уже? — заговорила она с легким немецким акцентом.

— Бинош, у Бори проблема.

— Что-то случилось? — Она пригладила взлохмаченные волосы. Наклонилась. Обняла Боренбойма. — Ой, ты совсем грязный. Это что?

— Так… мужские дела. — Он поцеловал ее в щеку.

— Серьезное?

— Так. Не очень.

— Хочешь есть? У нас там салат остался.

— Не, не. Ничего не надо.

— Тогда я спать пойду, — зевнула она.

— Schlaf Wohl, Schützchen. — Савва обнял ее.

— Trink Wohl, Schweinchen. — Она шлепнула его по лысине. Ушла. Боренбойм взял папиросу. Прикурил от окурка. Продолжил:

— А потом вошел со мной в квартиру. Надел мне наручники. Вошла одна баба. Они вбили в стену два таких кронштейна. На них — по веревке. И распяли меня, блядь, на стене, как Христа. Вот. И потом… это вообще… очень странно… они открыли такой… типа кофра… а там лежал такой странный молоток какой-то… странной такой архаической формы… с такой рукояткой из палки простой… неровной такой. Но сам молоток этот был не стальной, не деревянный, а ледяной. Лед. Не знаю — искусственный, натуральный, но лед. И вот, представь, этим молотком эта баба стала меня молотить в грудь. И повторяла: скажи мне сердцем, скажи мне сердцем. Но! Самое странное! Они мне рот залепили! Такой клейкой лентой. Я мычу, она меня лупит. И лупит, блядь, изо всех сил. Так, что лед этот просто разлетался по комнате. Лупит и говорит эту хуйню. Дико больно, прямо пронизывало всего. Никогда такой боли не чувствовал. Даже когда мениск полетел. Вот. Они меня лупят, лупят. И я просто отрубился.