Владимир Сорокин - Ледяная трилогия

Он глотнул из стакана.

Савва слушал.

— Сав, это вообще на бред похоже. Или на сон. Но — вот, посмотри… — Он расстегнул рубашку. Показал обширный синяк на груди: — Это не сон.

Савва протянул пухлую руку. Потрогал:

— Болит?

— Так… когда давишь. Голова болит. И шея.

— Выпей, Борь, расслабься.

— А ты?

— Я… мне рано ехать завтра, то есть сегодня.

Боренбойм допил виски. Савва сразу налил еще.

— Но самое интересное началось потом. Я очнулся: сижу в джакузи. Со мной две бабы. Вода бурлит. И эти бабы начинают меня гладить потихоньку и плести мне что-то про братство какое-то, что мы с ними братья-сестры, про искренность, про непосредственность и так далее. Их, оказывается, тоже пиздили такими же молотками в грудь, они мне шрамы показывали. Реальные шрамы. И пиздили до тех пор, пока они не заговорили сердцем. И что у нас у всех, у нашего ебаного братства, свои имена. У них — Вар, Map, не помню. А меня зовут — Мохо. Понимаешь?

— Как?

— Мохо!

— Мохо? — Савва смотрел маленькими подслеповатыми глазами.

— Меня зовут Мохо! — выкрикнул Боренбойм и захохотал. Откинулся на спинку стула из нержавеющей стали. Схватился за грудь. Сморщился. Закачался.

Савва внимательно смотрел на него.

Боренбойм нервно хихикал. Раскачивался на стуле. Достал платок. Вытер глаза. Высморкался. Потер грудь.

— Когда смеюсь — больно. Вот, Савочка. Но и это не все. Сидели мы, сидели в этой джакузи. И вдруг вошла девочка. Совсем еще маленькая… ну, лет одиннадцать, наверно. Русая такая, с большими голубыми глазами. И с такими же шрамами на груди. Вошла и так рядом села со мной. Думаю: так, щас будут мне малолетку на хуй насаживать. Но она просто сидит. И я вдруг вижу — все они голубоглазые и блондинки. И те двое, что пиздили меня молотом, тоже были голубоглазые и блондины. Как и я! Понимаешь?

Савва кивнул.

— И до меня дошло, что это не совсем обычный наезд. Я говорю: девушки, хватит плескаться, зовите ваших бычар, я спрошу, чего они хотят. Они говорят: а бычар тут и нет никаких. И я сразу поверил. Да! А эта девочка… Дюймовочка эта голубоглазая, она повторяла как кукла одно и то же: дай я поговорю с твоим сердцем, дай поговорю, дай поговорю… И я просто встаю и иду оттуда на хер! Одежда моя была там. Оделся я. Осмотрелся. Это такой кондовый новорусский домина, жирный такой. Никого там нет, кроме служанки. Вышел я на участок, иду к воротам. А эта девочка голенькая — за мной. А служанка ворота отперла: пожалуйста. Я вышел. Улица, нормальная такая дачная, это все в Кратово. А девчонка голая — за мной! И опять: дай мне поговорить с твоим сердцем. Ну, хер с тобой — давай говори! Она так подошла ко мне, обняла и прилипла к груди, как мокрица. И ты знаешь, Савва, — голос Боренбойма задрожал, — я… ну ты знаешь меня двенадцать лет… я взрослый деловой человек, прагматик, я, бля, знаю, откуда ноги растут, меня развести вообще-то трудно, но… понимаешь… то, что было потом… — тонкие ноздри Боренбойма затрепетали, — я… это… я не знаю до сих пор, что это было… и что это вообще такое…

Он замолчал, достал платок и высморкался. Отпил из стакана.

Савва налил еще:

— Ну и?

— Щас… — Боренбойм выдохнул, облизал губы. Вздохнул и продолжил: — Понимаешь, она обняла меня. Ну, обняла и обняла. А потом вдруг такое странное чувство возникло… словно… все во мне стало… как-то медленней, медленней. И мысли, и вообще… все. И я как-то остро почувствовал свое сердце, как-то охуительно остро… очень такое… острое и нежное чувство. Это трудно объяснить… ну, вот есть как бы тело, это просто мясо какое-то бесчувственное, а в нем сердце, и это сердце… оно… совсем не мясо, а что-то другое. И оно стало так очень неровно биться, как будто это аритмия… вот. А девочка… эта… застыла так неподвижно. И я вдруг почувствовал своим сердцем ее. Просто как своей рукой чужую руку. И ее сердце стало говорить с моим. Но не словами, а такими… как бы… всполохами, что ли… всполохами… а мое сердце как-то пыталось отвечать. Тоже такими всполохами…

Он налил себе виски, выпил. Взял из коробки папиросу, размял. Вздохнул. Положил в коробку.

— И когда это началось, все вокруг, вообще все, весь мир — он как бы остановился. И все стало как-то… сразу… так хорошо и понятно… так хорошо… — он всхлипнул, — я… никогда так… никогда так… никогда ничего такого… не чувствовал…

Боренбойм всхлипнул. Зажал рукой рот. Волна беззвучного рыдания накатила на него.

— Слушай, может, тебе… — начал привставать Савва.

— Нет, нет… нет… — затряс головой Боренбойм. — Сиди… по… посиди… — Савва сел.

Приподняв очки, Боренбойм вытер глаза. Шмыгнул носом:

— И это еще не все. Когда у нас все кончилось, она ушла в дом. Я там… стоял и стучал. В ворота. Очень хотел… чтобы она была со мной еще. Не она. А ее сердце. Вот. Но никто не открыл. Таковы, блядь, правила игры. И я пошел. Вышел к станции. Нанял там лоха одного. Да! А когда в карман полез, в бумажнике нашел вот что…

Боренбойм достал бумажник. Вынул карточку VISA Electron. Бросил на стол.

Савва взял.

— И вот теперь — все, — выпил Боренбойм. — У меня предчувствие, что это не просто кусок пластика. Там что-то лежит. Видишь, в уголке там?

— Пин-код?

— А что еще?

— Вполне может быть. — Савва вернул ему карточку.

— Юграбанк. Ты знаешь такой?

— Слышал. Газпромовская контора. В Югорске. Далековато.

— Знаешь там кого-нибудь?

— Нет. Но это не проблема найти. Хотя а чего ты узнать хочешь?

— Ну, кто положил. Я уверен, что там есть деньги.

— Чего гадать. Дождись утра. Слушай, а эти… которые тебя молотили?

— Я их больше не видел.

Савва помолчал. Пожевал губами. Тронул свой маленький нос:

— Борь, а как он тебе мог пушку приставить, если ты с охраной ходишь?

— В том-то и дело! Вчера я отдал охранника одной сотруднице. Она руку ошпарила, не может водить. Н у, я и… помог девушке человечинкой. Мудак человеколюбивый.

Савва кивнул.

— Ну, что скажешь?

— Пока — ничего.

— Почему?

— Слушай, Борь. Только не обижайся. Ты… нюхаешь часто?

— Уже месяц ни пылинки.

— Точно?

— Клянусь.

Савва наморщил лоб.

— Ну, что мне делать? — Боренбойм взял папиросу. Закурил. Савва пожал мясистыми плечами:

— Позвони Платову. Или своим.

Захмелевший Боренбойм усмехнулся:

— Я это и так сделаю! Часика через три. Но мне хочется понять… хочется услышать твое мнение. Что ты об этом думаешь?

Савва молчал. Разглядывал острый подбородок Боренбойма. На подбородке выступили бисеринки пота.

— Сав?

— Да.

— Что об этом думаешь?

— Как-то… ничего.

— Почему?

— Не знаю.

— Ты что, не веришь мне?

— Верю. Верю, — закивал головой Савва. — Борь, я теперь во все верю. Третьего дня ко мне в банк санэпидемстанция приперлась. В соседнем подвале морили тараканов. Ну и у нас заодно. Начали-то с тараканов, а нашли горы крысиного дерьма. И знаешь где? В вентиляционной системе. Горы просто, залежи. Пиздец какой-то! И самое замечательное — этих крыс никто никогда не слышал. Ни сотрудники, ни охрана, ни уборщицы. Да и питаться у нас им нечем было. С чего б они так много срали? Или что — они жрали где-то, а ко мне в банк залезали, чтобы просраться? Мистика! Я подумал-подумал. И собрал совет директоров. Говорю, господа, похоже, что это провокация. Крыс-то ни хера не было! А дерьмо есть. Значит, его кто-то специально подложил. Нам намекают на что-то? На что? Все молчат. Ты же знаешь, мы от Жорика только-только отбились. А Гриша Синайко, толковый парень, он в «Кредит Анштальдте» просидел четыре года, посмотрел так на меня внимательно и говорит: «Савва, никакой это не намек. Если бы подложили человечье дерьмо — вот это был бы явный намек. Тогда бы надо было париться. А крысиное дерьмо — никакой не намек. Это просто кры-си-ное дерь-мо! И если есть крысиное дерьмо, значит, его высрали крысы. Обыкновенные московские крысы. Поверь моему опыту». Борь, я подумал. И поверил.