Александра Груздева - Демоны Дома Огня [litres]

– А какие-нибудь особые приметы?

– У него стеклянные глаза, – быстро сказала Элен. – Будто бы стеклянные. Ярко-синие. Ни у кого таких нет. Они как неживые стекляшки в глазницах.

Тогда впервые она увидела на лице Ашера Гильяно первобытный ужас.

Этот случай еще крепче связал сына и мать. Элен и Марк почти не расставались.

И вот теперь, спустя много лет, прошлое напомнило о себе.

– Марк! Я за все эти годы хоть раз сказала что-нибудь о нем? Пожалела его?

– Нет. Ты его не жалела. Зато теперь жалеешь, ведь думала, будто он умер. Свалился в реку с моста или пристрелили его. Ведь ты так думала, и совесть твоя была спокойна. Теперь ты в шоке от того, какая ты безответственная, черствая, бездушная мать. Ах, он, бедняжка, пешком прошел от Санкт-Петербурга до Гималаев! И ни один полицейский патруль его не задержал. Врет он слишком много! С четырнадцати лет бродил по монастырям. Жил духовно-мистической жизнью, – продолжал кривляться Марк. – А он другой-то отродясь не жил! Вышел – и угодил в историю. Свихнулся окончательно и убил этого парня, как его? Хински. Перерезал ножом горло и вырезал сердце. Отличная карьера. Прекрасный путь буддийского монаха.

Элен поморщилась:

– Поэтому я и не читаю газет. Правды они не напишут.

– Давай, взгляни на его мордашку. Ты ведь соскучилась, мамочка. – Марк бросил к ней на колени портрет Яна в цвете. Размытое изображение. Цветное пятно с приблизительными чертами человека. Лучшего запечатлеть не удавалось.

Как ни старались фотографы получить гримасу отчаяния или зверский оскал, момент поймать не получалось. На людях Ян был сдержан, отвечал на все вопросы, правда, иногда парень словно уходил в себя, и взгляд его в такие моменты тускнел, но через некоторое время вновь возвращался синим сиянием. Глаза Яна, так тревожившие его мать, удостоились журналистских комплиментов: их называли колдовскими, волшебными, пронзительными, сияющими. Кто-то даже придумал, что в них горит небесный огонь. Еще один умник со знанием дела рассуждал, что сапфировый блеск – результат раскрытия «третьего глаза», шестой, межбровной чакры. И никто, никто из писак не сказал, что они пугающие, дьявольские или нечеловеческие, – то, что всегда виделось Элен.

Элен так и не сказала Марку, что побывала в суде. Адвокат Яна все устроил. Когда она шла в зал суда, то ожидала увидеть монстра в цепях, а лучше – в клетке, со звериным взглядом, жаждущим крови. Но она увидела человека, и, что еще хуже, своего сына. Он вырос, очень изменился. И лишь его синие глаза, казалось, горели еще ярче. Ни тени безумия не было заметно в нем.

– На свихнувшегося он мало похож, – заключила она.

– Выздоровел. Тибетское чудо. На, почитай о превосходстве восточной медицины над западной, – передал ей Марк еще один газетный разворот. – Чтение мантр, поза лотоса и лечебное голодание. Попутно – методика похудения. А вдруг он убил в здравом уме? Об этом ты не думала? В припадке на людей бросаться – это одно, а убийство по коварному расчету – другое. Может, ты забыла? – Он задрал рубашку: звездчатые шрамы на животе – последствия той самой страшной ночи. – Лучше бы он сдох в канаве. Человека прирезал. А кто его прирежет? Кто окажет милость?

– Сам не хочешь попробовать? – предложила Элен и тут же испугалась, что Марк примет ее слова всерьез, но он будто и не слышал:

– Отчего он такой?

– Не знаю. Гильяно говорил, что в их семье заключали родственные браки.

– Трахали своих сестричек? Понятно, отчего Ян больной на всю голову. Мой врач сказал, что если один из близнецов псих, то заболевает и второй. Как правило, в течение пяти лет, но иногда манифестация откладывается даже на тридцать лет. Понимаешь? На тридцать! Я живу как под прицелом. Спрашиваю себя постоянно, сошел ли я с ума или еще нет. Прислушиваюсь, не звучат ли голоса в моей голове.

– Меньше прислушивайся – здоровее будешь. И не ходи так часто к мозгоправу.

– Получается, что даже если я не заболею, то буду нести в себе эту заразу. И что? Мои дети будут уродами? Будут бросаться на людей, подчиняясь каким-то голосам? Или внуки? Не потому ли Гильяно предлагал тебе сделать аборт, что в его семье все больные?

Элен не спорила с сыном. Что толку в пустопорожних спорах? Никто из них не знает будущего, да и в настоящем разобраться сложно – что правда, а что нет, все так зыбко…

Ада проснулась в спальне Марка Вайнера на мужской половине Дома Гильяно и почувствовала – что-то изменилось. В самой атмосфере дома что-то изменилось. Как будто сдвинулась, отошла в сторону плита саркофага, и стало легче дышать, что ли. Вентилятор не месил густой, как тесто, воздух, застыл гигантской мухой. Душно-сладкий аромат роз вливался в комнату из раскрытых окон, такой плотный, что им можно было наесться, как десертом.

– Ты чувствуешь? – спросила она Марка, хоть и затруднялась объяснить ему свои ощущения.

– Что-то происходит, – подтвердил он.

Они лежали в постели и прислушивались. Дом пробуждался. Обычная возня и шорохи. Но какая-то радость, какая-то надежда, вроде бы совершенно без причины, застучала в сердце. Если бы Марк и Ада знали чуть больше, они бы поняли, что проснулись в прежнем Доме Гильяно, в том, каким он был до трагедии, до своего заката.

Долгие годы старожилы Дома встречали утро именно с таким ощущением, но однажды им пришлось узнать, что чувствуют обычные люди, пробуждаясь по всему миру в обычных домах, а не в Доме Гильяно. А ведь раньше, год за годом, столетие за столетием в любое время суток в Доме царила атмосфера всемогущества. Каждый был бог, каждый верил, что сегодня сбудутся его мечты, и чувствовал в себе силу, которая могла перевернуть мир. В одну секунду ход истории мог быть остановлен, отправлен в обратную сторону или по другим рельсам. Тебя не давило прошлое, но и не наседало будущее, не было никакой ответственности за него. Ты жил настоящим. Ты жил в вечном «сейчас». Наверное, именно это ощущение имели в виду древние, когда говорили, что можно проснуться в райском саду.

Истинные Гильяно, те, кто постоянно жил в Доме, ждали этого момента целый год. Все это время они чувствовали себя обездвиженными песчаными скульптурами на пляже, и вот волна, живительная волна унесла к черту клей и песок, разбила каркасы, и они вышли из тюрьмы, поднялись на ноги, стали людьми. Им было настолько тяжело влачить обыденное существование, что волна самоубийств не прокатилась по Дому Гильяно лишь потому, что их дон являл собой оплот мужества и спокойствия.

Дон Гильяно верил: все можно исправить, можно вернуть. И никто не знал, как разрывалась его голова от мыслей, а сердце от скорби, сколько бессонных ночей он провел в своем кабинете, пытаясь придумать, как вернуть драгоценность Дома Гильяно. Переезд в старый дом, на остров, был скорее даже не последним средством, а жестом отчаяния, способом успокоить, отвлечь семью хоть на время. Переезд не был гарантией спасения, но дон Гильяно рассудил, что, если Дому предстоит погибнуть, пусть это случится на земле предков.