Роберт Уоррен - Рассказы [Компиляция]

— А я, по-твоему, нет, что ли? — сказала она.

Виски — лучшее виски в Рассел Хилле — с расточительной небрежностью хлынул золотистой струей в третий и последний из стаканов, стоявших на лакированном подносе. Профессор Дарлимпл с благоговением — такой взгляд можно заметить у прорицателя или гадалки — наблюдал, как кружится жидкость в прозрачном стакане. Не то чтобы профессор Дарлимпл находил удовольствие в виски — даже в лучшем виски Рассел Хилла, которым потчевал гостей. Но всякий раз, когда он воскресным вечером заходил в теплую кладовую и, слушая уютное ворчание холодильника и гул голосов из дальней комнаты, брал графин, к нему приходило чувство свободы. То же чувство он испытывал, глядя порой на свои красивые, белые руки и вспоминая, как в один из приездов домой увидел руки брата, неподвижно лежащие на скатерти под абажуром: обгоревшие на солнце, иссеченные ветром, как старые кожаные перчатки, с навеки въевшейся черной пылью степей.

Виски торжественно наполнило стакан. Пузырьки воздуха ринулись вверх, лопаясь на поверхности.

Профессор Дарлимпл поставил оправленный в серебро сифон с сельтерской на поднос, где уже стояло серебряное ведерко со льдом, привычно расправил плечи — в последнее время он стал замечать, что непроизвольно сутулится — и, минуя гостиную, где тускло посверкивало в полумраке столовое серебро, пересек прихожую и вошел в комнату, где его ждали.

— Это вам, конечно, не Иппокрены огненной струя, [1] Китс. «Ода к соловью». Пер. Г. Кружкова — продекламировал он, подходя к пылающему камину, возле которого они сидели, — но, пожалуй, сойдет.

— Еще как сойдет, доктор, — сказал Фил Алберт. — В этом стакане вдоволь веселья, солнца, зелени живой и пылкости юных провансальских дев, чтобы согреться даже в такой мерзкий, промозглый вечер. — Комната загудела от его мощного голоса, полного бесцельной жизненной энергии, от которой, казалось, жарче разгорелось пламя, и лампы под пергаментными абажурами вспыхнули ярче. — Едва я переступил ваш порог, как опять начался снег.

— И это все, что вы почерпнули из моих лекций, сэр? — спросил профессор.

— Не совсем, — смех его был под стать голосу.

— Что ж, Фил, если вам не удалось узнать больше, то никому не удалось. Держу пари.

— Не отвлекайся, Джордж, — приказала миссис Далримпл, в шутливом тоне промелькнули нотки легкого раздражения. — Комплименты мистеру Алберту могут подождать, а я свой коктейль ждать не желаю.

— Прошу прощения, Алиса, — сказал он и церемонно протянул ей поднос.

Она заглянула в свой стакан и приказала:

— Воды.

Ее муж поставил поднос на маленький столик и, возложив длинный, белый палец с бледным ногтем на рычаг сифона, нажал. Жидкость в стакане забурлила, бледнея, и поднялась до краев.

— Лед, — сказала она.

— В такой холод? — удивился Фил Алберт.

— У нас дома, в Балтиморе, всегда пьют со льдом, — сказала она.

Профессор Дарлимпл вручил жене стакан.

— Мне безо льда, — сказал Фил Алберт, — и воды поменьше.

— Я помню, — сказал профессор. — Безо льда. Это, полагаю, результат ваших визитов в Англию.

— Возможно, — сказал Фил Алберт и засмеялся энергичным, раскатистым смехом.

— Не единственный результат, надеюсь, — сказал профессор и подошел к нему с подносом. Молодой человек положил сигарету на край пепельницы, поглядел на хозяина с вежливой, чуть снисходительной улыбкой и потянулся к сифону. — Благодарю, сэр.

Профессор разглядывал его голову, темные волосы, лежавшие ровными, блестящими волнами, как на греческой скульптуре. Пока вода с шипением лилась в стакан, перед лицом профессора, покачиваясь, поднимались хрупкие завитки дыма. Профессор не сводил глаз с сигареты. Странное дело, подумал он, на этой сигарете следы губной помады. Слова прозвучали у него в голове с такой отчетливой ясностью, что он вздрогнул, будто фраза была произнесена вслух неким незримым сторонним наблюдателем. Стаканы на подносе звякнули.

— Спасибо. Благодарю вас, — говорил молодой человек.

Профессор Дарлимпл с усилием оторвал взгляд от сигареты и посмотрел на поднятое к нему лицо с крупными чертами, слегка искаженными дружелюбной гримасой. Черты были крупные и неожиданно простые: полные губы, ровные белые зубы, большой нос, широко поставленные карие глаза, в которых плавали золотые искорки, густые, кустистые брови.

— На здоровье, — механически отозвался профессор Дарлимпл и вспыхнул, поняв, что сказал глупость. Повернувшись, он непонятно зачем сделал несколько шагов по голубому ковру — с таким чувством, будто все окружавшие его предметы: стол, стул, стул, голубой ковер, плед, лампа — совершенно ему незнакомы, и теперь впервые, если он того пожелает, можно увидеть некие прочные связи, удерживающие их именно в этом неповторимом сочетании. С особой осторожностью опустив поднос на столик, он задумчиво разглядывал неясный в полумраке узор на столешнице. Он медлил, как ученик, оттягивающий минуту, когда придется наконец отложить учебник и войти в экзаменационную комнату, или как будто повышенное внимание к деталям отсрочит необходимость смотреть на этих людей, чьи голоса доносились до него словно издалека.

Жидкость была холодной и сладковатой. Он опустил стакан и, сделав это, с некоторым удивлением обнаружил, что мускулы щек у него вздернуты кверху в предупредительной улыбке. Видно, он увидел себя мельком в зеркале, именно увидел, а не почувствовал, как подняты края узких, длинных, нервных губ под аккуратной черной щеточкой холеных усов. С эдакой ухмылочкой я выгляжу полным дураком, подумал он.

Алиса Дарлимпл говорила:

— Наверное, господин директор всю ночь глаз бы не сомкнул на своей раскладушке, узнай он, что мы спаиваем одного из его подопечных.

Профессор Дарлимпл, не переставая улыбаться, негромко откашлялся.

— Знаете, Фил, мы ведь не вправе следовать законам гостеприимства. Предлагать спиртное студентам у нас, если можно так выразиться, табу. Но мне… нам думается, что мы вольны так поступать в тех случаях, когда это более свободомыслящий, более зрелый студент, если он, если можно так выразиться, человек светский.

Слова четко, без запинки слетали с губ, и по завершении речи он осознал, что края их до сих пор вздернуты в улыбке. Ему показалось, что когда-то давно он произносил уже эти слова, ибо в легкости, с какой они родились, в самой интонации чувствовалась некая отрепетированность. Но сказав «человек светский», он не испытал того чувства надежности и удовлетворения, которое ему обычно в таких случаях сопутствовало.

Фил Алберт сидел, развалясь в ленивой, элегантной позе, во всем его облике сквозило легкое пренебрежение. Когда он заговорил, в словах его послышалась такая же отрепетированность.