Ян Ленчо - Соло для оркестра

Она подняла голову.

На него уставились тупые, мутные глаза, словно заполненные густой, расплывающейся жидкостью.

Трахома, с ужасом понял он.

Он не в силах был отвести взгляд от внутреннего вида жилища, не в силах сделать вдох. Кожа его покрылась мурашками.

Подобное состояние слабости не испытывал он с отроческих лет. А тогда с ним такое случалось дважды, и оба раза — в набитом автобусе. Накатывало на него сразу, охватывало жаром, он обливался потом, одежда прилипала к телу.

Он прикрыл веки и резко отвернулся.

Буц не сводил с него глаз, неторопливо выпуская дым…

Эмиль достал платок.

Они пошли назад. Эмиль удирал отсюда, как маленький мальчик.

Буц прав, думал он. Проклятые племенные порядки, это даже не эпоха Марии Терезии! Все уничтожить! Огнем и водой. Ему безмерно захотелось, чтобы сюда нахлынула вода и все начисто смыла. Чтобы лопнули где-нибудь слабые плотины и началось половодье, как на Дунае. Там-то теперь эту вшивую проблему поневоле решат! Там от цыганских слободок не осталось и следа, а здесь они будут торчать еще тысячи лет!

Кровь громко стучала в висках, но он уже различал пенье цикад. Цикады вовсю разливались в пыльной траве и в пшенице. А вот подала голос какая-то пичуга, и все вокруг наполнилось музыкой.

Он наслаждался ароматом воздуха.

У обочины алел дикий мак, по земле разгуливали жуки с твердыми полосатыми панцирями. Меж крышами деревенских строений ярко зеленели купы деревьев.

К чертям собачьим! Не сошелся же свет клином на этой треклятой дыре! Живут цыгане и по-другому! Взять доктора Йожко Червеняка! Эмиль повторял имена, вспоминал знакомых ему цыган…

Опять я! — оборвал он себя.

В последнее время он замечал за собой, что стоит произойти какой-нибудь пакости — и мозг его начинает обороняться: из подсознания выплывают примеры, отвергающие неизбежность неприятного, заглушающие болезненные переживания, — словно пытается сгладить мучительно-тягостное впечатление от ударов судьбы.

Старею, обозлился он на себя. Чего ты добьешься, если будешь от всего отворачиваться? Нету, что ли, у тебя силы видеть все обнаженным, неприкрытым? Как он ни напрягался — не мог отогнать эти утешительные видения. Отталкивал их от себя, а они являлись сами, подкрадывались незаметно. Вот и сейчас снова они здесь.

Солнце весело брызгало своими лучами ему в глаза. Он ни за что не обернулся бы назад.

— Лацко… — Эмиль закурил.

— Ну что, насмотрелся? И как?

— Проклятье. Сколько народу спит в одной хибаре?

— Зимой и пятнадцать человек.

— Как? В одной дыре? Это ж надо ложиться поперек друг на дружку, ты что! Можно ли жить в такой мерзости?

— Цыгане — народ крепкого корня, за них не бойся. И не такое выдержат, представь себе… — Буц насмешливо прищурился. — Месяц назад в одночасье сдохло невесть от чего несколько собак. А потом выяснилось, что цыгане вырыли дохлого поросенка, Пиварницкий закопал; они его слопали, только внутренности выкинули…

Эмиль не ответил и снова покрылся мурашками. Ну да, кишки остались сырыми, а остальное они сварили, невольно отметил он. Дурацкие разговорчики.

Его охватило раздражение против Буца.

— Гетто, — сказал он вполголоса и сердито.

— Гетто? Еврейское, да? — Буц тоже заговорил тише. — То совсем другое дело, одному богу известно, что им пришлось пережить. Да, то было совсем другое. Как ты вообще можешь сравнивать? Я вот думаю…

Неподвижный взгляд Эмиля озадачил его.

— Господи Иисусе, Эмиль, ну зачем ты принимаешь это так близко к сердцу? Ради бога, перестань.

Они молча поглядели друг на друга.

Эмиль крепко сжимал губы.

— Скажи, чего ты добиваешься? Не морочь себе голову, честное слово, в этом нет смысла. Мы сами разберемся.

— Еще бы! Давно пора разобраться! — озлился Эмиль.

— Ну? Ты о чем? — И повторил: — О чем?

Видали гада! Вот гад паршивый!

Эмиль вдруг увидел Буца на трибуне. Семь месяцев назад, когда здесь праздновали годовщину освобождения, сияющий Буц открывал торжественное собрание, стоял, опираясь руками о стол, покрытый красной скатертью. У него над головой сверкали золотые буквы: «Да здравствует славная годовщина…» После Буц малость перебрал, приплелся к Эмилю, стал обнимать, лез целоваться. Губы у него были мокрые, изо рта отвратительно пахло. Он шептал Эмилю: «Это славная годовщина… Никогда… Эмиль, у нас дома сроду не было столько муки, сколько теперь сахару». Он выговаривал слова с расстановкой, а Эмиль тщетно пытался высвободиться из его объятий. Буц неприятно обмяк и увертывался… Ах ты, гад паршивый…

— О чем я? Да о том, что все это в конце концов устроится, — сдержанно проговорил Эмиль.

Они снова переглянулись.

— Не понимаю я тебя, — прогудел, не выдержав, Буц.

— Не понимаешь?

— Я-то знаю их, Эмиль, видишь ли…

— Кончай трепаться! — До чего же хотелось ему наброситься на Буца и как следует хрястнуть! — Там сплошная грязь и плесень! А ты собираешься оставить их гнить в этой вонючей яме? Вы — вы живете припеваючи. А как достигли такой жизни — забыл уже? О вас что, никто не заботился? А сколько денег на вас извели, пока вы на ноги встали? Забыл об этом?

Буц напряженно наблюдал за Эмилем, и его охватывало удивление, смешанное с неприязнью.

— Не блажи, — произнес он. — И не капай мне на мозги. Цыгане могут работать и строиться, могут заиметь себе постель, простыни, кресло, ковер, купить холодильник, смотреть телевизор. Отчего же? Все это они могут точно так же, как ты либо я. Никто им, черт возьми, не запрещает. Но почему я должен быть для кого-то нянькой, Эмиль? Переселять их к себе в деревню, на середку площади?! Если хочешь, я могу выстирать ихнее белье. Дерьмо уберу после них. Могу, отчего же. Но почему я должен вытирать кому-то задницу, если он сам не желает этого делать? — Лицо у Буца натужно вздулось, на белках набрякли кровавые жилки. — Эмиль, ради Христа! Они же ленивей распоследней свиньи! Жиго! Все, что этот подонок умеет делать, так это строгать детей. Чтоб ты знал, он плодит их для того, чтоб получать от государства пособие на детей. Ложится, с кем ему вздумается и когда вздумается. — Буц развел руками. — Понимаешь, чем он живет? Детьми. Государство содержит его как быка-производителя.

— А Дуда? Дуда такой же?

— Пускай остается с ними. — Голос Буца срывался. — Если б все, кто потолковей, драпали из слободки, там остались бы одни… Жил бы он лучше со всеми и немножко заботился и о других. Сородичи все ж таки. Чего нам лезть в ихние дела? Нет, правда… Понимаешь…

— А Дуда? — упрямо повторил Эмиль. — Дуда тоже? — Он стоял, строптиво нагнув голову, исподлобья уставясь на Буца.

— Переселится он, а через день-другой за ним притащится в деревню половина слободки. Расселятся у него во дворе, слепят себе халупы, как в Павловицах! Господи боже! Больно здорово! Устроить цыганскую слободу посередь деревни! Или ты надеешься на чудо?