Ян Ленчо - Соло для оркестра

Над тополем кружили аисты.

Они садились на ветки, взлетали, вытянув длинные шеи, клекотали, стуча клювами, били крыльями. Огромный белый рой — белый и сияющий — слепил глаза. Отец рассказывал ему, что все аисты улетают в один день и перед дорогой проверяют силы, а слабых, чтоб не задерживали в пути других, не берут. И еще отец говорил, что весной с белыми аистами к нам возвращаются надежды, а осенью снова улетают.

Он поднял глаза на аистиную стаю, осмотрел дом Дуды, снова поглядел вверх.

Тишина в окнах, все здесь словно и не имело никакого отношения к тому знойному дню, когда Дуда с женой спасались бегством и отсиживались в школе.

Вечерний покой и умиротворение навеяли образ Дудовой. Она плакала и смеялась одновременно, когда после заседания бюро узнала, что Буц с Петрашем получили по выговору и Буц обещал навести порядок.

Так оно и случилось. Когда не стало другого выхода, Буц навел в деревне порядок, и снова это был прежний Буц.

Появись он сейчас, наверняка весело воскликнул бы:

— Эмиль, здорово, мне уже сказали, что ты приехал!

И заговорил бы об урожае и о поставках.

Яблонька на грядках напомнила Эмилю родной дом.

Он увидел ящичек с цветами на окне низкого, приземистого дома, крошечный дворик, где в закутке топотали кролики, а в хлеву мекала коза. Иной год они откармливали и поросенка. Отец, работавший на лесопилке и никогда не занимавшийся дома хозяйством, зимой не раз говаривал матери, что полезет за сеном для козы. Забравшись на сеновал, он отрезал себе кусок висевшего там копченого мяса. Летом мать кричала отцу:

— Ну-ка, закинь сено на чердак, там еще висит шпагат от мяса.

Она таскала огромные ноши травы. А Эмиль пил козье молоко — оно обычно стояло в кувшине на буфете. Напившись, норовил побыстрее улизнуть из дому, пока мать не поручила ему какой-нибудь работы, — на улице его дожидались приятели. По вечерам все отдыхали, усевшись на ступеньках крыльца, и сумеречный свет стирал с их лиц усталость. Эмиль любил садиться так, чтобы видеть яблоньку. От нее всегда исходил слабый аромат — цвета ли, поспевающих ли плодов, — а когда ствол отсыревал — резкой свежести коры.

Кто-то промелькнул в окне у Дудовых.

Лицо появилось лишь на мгновенье, к волосам взметнулись две руки, и тут же Дудова вышла на порог, она вытирала ладони о юбку и улыбалась, вся прямо-таки сияла.

— Заходите, ну заходите же в дом. Царица небесная!

Да нет-нет, он лишь на минутку, заглянул по пути и едет дальше, вон машина дожидается… Поток благодарственных слов смутил его.

— Имро вот-вот вернется, — добавила она.

Скрипнула соседняя калитка.

Петраш нес сумку, полную бутылок: видимо, отправился за пивом.

В первый момент Эмилю показалось, что тот возвращается домой, но нет, Петраш вышел на дорогу. Держался он напряженно, не замечая Эмиля.

И только минуя его, на мгновенье поднял голову, стрельнул глазами, однако поздоровался.

Эмиль отдал честь, приложив указательный палец к виску, улыбнулся.

Но Петраш тут же отвел глаза и пошел прямо, устремив взгляд в сторону площади.

— Сегодня не получится. Я еду дальше, тороплюсь, — объяснил он Дудовой. — В другой раз непременно зайду, когда Имро будет дома.

Его удивил доверительный тон собственного голоса. Имя Имро он произнес с ударением, хотя вечерняя тишина и без того придавала голосу звучность.

Шофер уже включил мотор, когда Эмиль заметил поспешавшего к нему Буца.

— Здорово, Эмиль, мне передали, что ты приехал. — Буц размахивал руками, глазки его блестели.

Эмиль выругался про себя.

Незаметно было, чтобы Буц насиловал себя, изображая радость. Лицо светилось покоем и благодушием, словно качества эти были оттиснуты на нем извечно.

— Ну, как дела, Дудова? — воскликнул он, подходя, но тут же повернулся к Эмилю, тряхнул головой, а губы его растянулись в широкой улыбке. — Ах, черт, видал, какие палаты отгрохали! Ничего себе угнездились.

Пожар вспыхнул той же ночью.

Ветер раздувал пламя. Дуда проснулся от крика, а когда выскочил во двор, огонь охватил уже всю правую стену дома, языки пламени облизывали крышу, рассыпая снопами искры, сарай и доски полыхали одним костром. Розоватый дым вырывался и из Петрашева сарая.

В наступившей суматохе с криками и причитаниями, ничего не видя, Дуда ринулся в дым и пламя и начал выносить и выкидывать вещи через охваченное огнем окно, пока не стал задыхаться — черные и бело-розовые клубы дыма все росли и густели. Стены уже кругом были охвачены огнем, жар внутри стоял нестерпимый, и Дуда, шатаясь, еле выбрался из дому. Задыхающийся, с опаленными волосами и ненужной, оббитой кастрюлей в руке, он услышал почти у самого уха надрывный голос:

— Мы так и знали, они еще всю деревню спалят.

Дом Дуды был охвачен пламенем, как огромная связка лучины, но мужики поливали Петрашев сарай. Ужас перед огнем пробудил в них жестокость.

Дуда словно ослеп и онемел, не в состоянии произнести ни звука; опухший и почерневший от дыма, он ничего не соображал, глядя на них вытаращенными глазами, пока его не погнали прочь из деревни палками и поленьями, он побежал, а следом гнались собаки и толпа.

Всех их — и его, и жену, и детей — сопровождали криками и проклятьями далеко за околицу Матейовиц, пока они не исчезли из виду в темноте. Дуда, почти голый и обожженный, с маленькой Мартой на руках, снова очутился в слободке.

Сейчас было далеко за полдень.

Пожар давно погас, цыганский дом выгорел дотла. На пожарище чернели кирпичи, покрытые серыми кучками пепла.

А Эмилю, когда он смотрел от слободки в сторону деревни, все мерещилось розовое от зарева небо.

— Как это случилось? — спросил он.

Дуда смотрел на него изучающе и жестко, руки у него обвисли как плети. Он открыл было рот, ничего не сказал и, пожав плечами, отвернулся.

— Подожгли! — жалостно простонала жена, глядя на Эмиля провалившимися, высохшими до самого дна глазами. Она сидела перед хибарой среди вороха тряпья, покрывал и посуды, тут же стоял сундучок, опаленный стол и несколько стульев. Все это Дуда притащил сюда вместе с двумя своими двоюродными братьями, жившими теперь в его прежней хибаре.

Вокруг толпились несколько цыган, сочувственно поглядывали на них и перешептывались.

— Кто? — Голос Эмиля стал хриплым.

Кто? Господи, кто же? Буц? Нет, Буц едва ли. Может, Петраш? Сколько их, других, кто мог поднести горящую спичку… и поджечь… В самом деле, а мог Буц пустить красного петуха? И Эмиль с ужасом понял, что, конечно же, Буц мог такое сделать. Отчего не сделать? Запросто…

— Кто? — повторил он.

— Кто-кто! — снова отозвалась Дудова. Она взмахнула руками и хлопнула себя по коленям. Ее еще не покинули ужас и отчаяние минувшей ночи. — Кто ж еще… — прошептала она. — Кто… — Отсутствующим взглядом, словно не видя, смотрела она на Эмиля.