Ян Ленчо - Соло для оркестра

— Иногда я думаю: вот если б я все-таки напал на этих рыб… — В его больших глазах стояла тоска. Словно он заранее прощался со мной, словно знал, что недолго ему быть здесь, на этом месте, где мы вместе тянули лямку уже не один год.

— Ты что-нибудь подыскал себе? — осторожно спросил я. — Оказывается, на нас пожаловались не только рыбаки, но и общество защиты животных. Лично я собирался перейти в какой-нибудь архив. Неплохое местечко, там можно перепутать только полки.

— А что директор? — устало говорит Эда.

— Шеф? Стоит на своем. Согласно договору у нас еще месяц времени.

— Выходит, его не трогает, что я пью эту отраву? — уныло сказал он.

Он нервничал, и я этому не удивлялся. Месяц — недолгий срок, а теория о птицах с каждым днем выглядела все менее правдоподобной. Всюду: и на работе, и в доме, в котором он жил, — Эда слышал только насмешки. Почти все свободное время он проводил у водохранилища, и директор уже высказывался в том смысле, что Эда, мол, спятил. А тот продолжал набирать в бутылки от содовой мутную воду и уже не представлял себе, что можно пить что-нибудь другое. Он исхудал, на осунувшемся лице видны были только большие зеленые глаза. И вообще выглядел теперь смешно, стал какой-то дерганый, ощетиненный, а когда на миг задумывался и я мог беспрепятственно разглядывать его, он напоминал мне ребенка. Возможно, так будет выглядеть человек будущего, думалось мне. Иногда я даже дразнил его этим.

Эда стал ходить на работу все реже, а потом и вовсе перестал. Никто ничего о нем не знал, у него не было ни семьи, ни детей, он жил один. Исчез, как в воду канул.

В последний раз его видели на берегу нашего водохранилища, там же нашли его плащ, и я подумал: а не утопился ли он? Видно, эта мысль пришла в голову не мне одному. Директор распорядился обшарить водохранилище, а заодно вычерпать со дна экскаватором весь шлак, накопившийся из отходов нашей фабрики. Но Эду так и не нашли.

Я уныло бродил по берегу, глядел на пыхтящие насосные установки, без конца пересчитывал птиц и думал про Эду, про его излюбленные укромные места, где он, бывало, уединялся, мечтая о своем человеке будущего. Я даже стал брать с собой удочку, унаследованную от него, после работы высиживал на берегу долгие часы и наблюдал за мертвой водой: вдруг она явит хоть какие-нибудь признаки жизни.

И вот однажды… да нет, это ветер расшевелил безжизненную пленку, тусклое вечернее зеркало, в котором отражались деревья и звезды. Но тут поплавок ушел под воду, конец удилища приподнялся, и я едва успел подхватить его. Сердце у меня заколотилось. Я было отпустил леску, но это оказалось излишним, рыба — во всяком случае, я предполагал, что это рыба, — не сопротивлялась.

Я вытащил ее и сунул в пакет от бутербродов. Пресноводных рыб я знал хотя бы по картинкам, но эта была мне незнакома. Дома я положил ее на стол и стал внимательно разглядывать при свете лампы.

Мне вспомнился Эда — верно, скитается сейчас где-то по белому свету; кто знает, не отправился ли он на рыбалку куда-нибудь к самому морю. Вот бы обрадовался, увидев эту рыбу. Может быть, он еще вернется, но к тому времени рыба испортится. Я снова взял ее в руки и стал разглядывать. Странная какая-то. А что, если в теории Эды что-то есть? Попрошу сделать из нес чучело — эта мысль звоном отдалась у меня в голове, и, может быть, мне внушил ее сам Эда.

Спустя несколько дней в моей конторе появился сияющий директор. Еще в дверях он закричал:

— Нашелся наш косяк! Выбрался из водохранилища по спускной трубе в реку, а там застрял на отмели. Вот вам и птицы! — Тут он дружески похлопал меня по плечу. — Жаль, что здесь нет этого вашего приятеля с его гениальной теорией.

При виде рыбьего чучела на моем столе он опешил:

— А это что такое?

— Рыба.

— С четырьмя плавниками? — удивился директор. — Где вы ее взяли?

— В водохранилище, там, куда Эда ходил купаться. Недавно поймалась на удочку, — спокойно говорю я, радуясь, что наши карпы все-таки нашлись.

— Вы что-то знали? — задумался директор и пытливо поглядел на меня.

— Скажем так: догадывался, — уклончиво сказал я.

— Вы думаете… — директор вытаращил глаза и зажал рукой рот, словно его замутило. — Ради бога, уберите отсюда эту рыбу, — воскликнул он и облизнул свои тонкие, вдруг пересохшие губы. — Но вы, — он примирительно поглядел на меня, — вы можете остаться. Только чтоб никаких новых теорий.

— Обещаю, вот разве что Эда объявится.

Я произнес его имя с ударением и переложил чучело рыбы на его пустующий стол.

— Но он не объявится, — уверенно сказал директор и осторожно переставил чучело ко мне.

Рыба глядела на нас. Глаза у нее были мудрые, почти человечьи.

Перевод с чешского Ю. Преснякова.

Идет по городу цыган и ведет коня. Собственно, это не конь, а кобыла. Ребра у кобылы, как зубья гребенки, наружу выступают, цыган морщит смуглое, помятое лицо. Жара, кобыла едва плетется, цыган тоже притомился. Правда, тень от широкополой шляпы защищает глаза, да только от нее тени под глазами еще чернее. Цыган не спал уже несколько ночей, за кобылу беспокоится. Она и впрямь еле жива, у нее перед выпученными глазами плывут в желтом мареве красные круги. К цыгану пристают дети, но он не гонится за ними, не стращает их. Лавирует себе между машин — машины гудят, а водители стучат пальцем по лбу. Жарко.

Вот и окраина городишка; чуть ли не у последнего дома цыгану встречается почтальон. В короткой выцветшей тельняшке, тяжелая сумка через плечо. От формы — только фуражка с козырьком. Переходя от дома к дому, вручает почтальон письма и газеты. Дворовых собак ему нечего бояться — они привыкли к нему. В каждую дверь звонит дважды, а если не открывают, подсовывает письмо под дверь или бросает в ящик. Почтальон машет цыгану, но тот его не замечает — идет себе по старой дороге, рукавом вытирает с лошадиных губ желтую пену.

Два звонка — один за другим — разорвали тишину пронзительным дребезжанием. Дед оторвал взгляд от тарелки и посмотрел туда, где по обыкновению сидит его старуха. Взгляды их встретились как раз над солонкой и расписной мельничкой для перца. Потом соскользнули на пустой стул с высокой спинкой.

— Сиди, — сказала бабка, хотя старик и не собирался вставать, — сиди уж, сама посмотрю.

Она отодвинула стул, и вскоре шарканье ее туфель доносилось уже из прихожей, потом из коридора, ведущего на лестницу, и наконец со ступенек. Лестница была далеко, ничего, собственно, и слышно-то не было, но деду казалось, что и оттуда доносятся ее шаги. Она разговаривала с кем-то там, внизу.