Ян Ленчо - Соло для оркестра

— Я и сам приду…

— Нет. Кобылу гонять нельзя, мы к вам приедем, а там видно будет.

— Но, мил человек, — отнекивался цыган, разводя руками, — не будете же вы из-за меня…

Он хотел сказать «так себя затруднять», но на него замахали руками. Цыган поблагодарил. Нахлобучил шляпу, которую все это время мял в руках, и вывел лошадь за ворота.

Во дворе кто-то хрипло рассмеялся.

В город он возвращался по новой дороге, которую сам помогал строить. Дорога уже готова, осталось только открыть. Светящейся краской на ней нарисовали полосы и прерывистые черточки.

— Видишь, — сказал он лошади, — хорошая у нас получилась дорога. На целых полчаса сократили себе путь. Может, по этой самой дороге к тебе завтра сам доктор приедет. И впрямь хорошая получилась дорога.

Цыган взглянул на солнце, сунул пятерню в пепельную гриву своей изнемогшей лошади. Над дорогой дрожал, переливаясь, воздух, вся округа словно приплясывала в знойном мареве, и солнечные иголочки вонзались в суженные зрачки. Темные глаза цыгана вспыхнули, он поднял руку, щелкнул пальцами и запел:

Перевод с чешского Е. Щербаковой.

Облокотившись, он лежал на одеяле и глядел на жену: она только что встала в длинную очередь у киоска с газированной водой. «Ничего не изменилось, — подумал он, — и незачем было ехать сюда. Ничего не изменилось». Но отказаться от совместного отпуска здесь, на этом озере, он не мог — все еще надеялся помириться. «Не знаю, сумеем ли мы когда-нибудь уважать друг друга, — сказала она, — но давай попытаемся держаться вместе. Хотя бы ради девочки. Тебя она любит куда больше, и я вижу, как ты ей нужен». Он согласился. Не мог не согласиться: она недвусмысленно дала понять, что в случае развода постарается полностью изолировать от него дочку. Она хорошо знала, что для него страшнее этого нет ничего на свете. А он не понимал, чего ей от него, собственно, нужно. Разводиться она не хотела, но не хотела и жить с ним. В этом ее способе наказания ему виделось что-то извращенное.

— Ты мне противен, — говорила она. — При одной мысли, что меня будет касаться та же рука, которая касалась той, другой, меня начинает мутить.

— Тогда давай разведемся. Не можешь жить со мной — давай разведемся.

— Нет, этого ты не дождешься!

Он глубоко вдохнул в себя воздух и ощутил — или ему показалось? — запах грибов. Стоял июнь, теплый и душный. Вокруг озера росли дубовые и буковые леса, а он ведь был страстный грибник, правда, собирал только белые. Выход за грибами был для него целым обрядом. Он верил, что между настоящим грибником и грибами существует взаимная, очень живая и чистая, связь, что грибы чувствуют, кто их достоин; чтобы добиться успеха, нужно, чтобы они тебя признали. Пусть до него пройдет хоть целый табун грибников — он и после них найдет грибы. Они ждут его.

То были чудесные утренние часы, хлеба еще стояли на корню, он пересекал поле, брел по некошеному лугу, запутывался в алмазной паутине среди деревьев, по щиколотку утопал в сыром темно-зеленом мху, а грибы выглядывали, будто только его и ждали. «Они меня любят, — говорил он себе, — видно, не такой уж я плохой. Может, и обманщик, но человек незлой».

Тут он снова вернулся к сегодняшнему утру, и его вдруг охватило беспокойство. «Уж не озлобляюсь ли я? Она ведь способна сделать из меня человеконенавистника». Он содрогнулся, вспомнив о недолгом колебании, когда утром клал в корзину очередной гриб, и на миг засомневался: а белый ли это? Вдруг это какой-то ядовитый гриб, всего лишь похожий на белый? «А если и так?» — подумал он тогда.

Вера возвращалась. Босая, светловолосая, в светло-зеленом купальнике, полная, но крепкая, с темным загаром, окруженная осами, которые так и вились вокруг бумажных стаканчиков с лимонадом. Он ощутил такое сильное влечение к ней, что ему пришлось лечь на живот. От гнева над бессмысленностью ситуации, в которой оба они оказались, у него судорожно стиснулись челюсти; в эту минуту он ее ненавидел. Ненавидел за то, что из-за ничтожного, глупого, как ему казалось, эпизода она жестоко и сознательно разрушает его привязанность к ней; он по-прежнему любит ее, и ей это, без всякого сомнения, известно, хотя он и не признавался ей, потому что не мог подыскать верные слова, которые не звучали бы фальшиво, которые задели бы ее за живое.

Она подошла к нему и молча поставила на землю стаканчики с лимонадом. Потом уселась на свое одеяло и начала листать иллюстрированный журнал. Возбуждение его прошло. Он лег на спину и загляделся в высокое июньское небо. Ему вспомнилось море; это удивило его, потому что он никогда не был у моря. Но воспоминание было такое конкретное, такое емкое, что сбивало с толку: так живо оно ему представилось, словно он сызмальства жил на морском берегу. Он встал и выпил теплого, приторного лимонада.

Солнце спряталось, и девочка, только что вышедшая из воды, зябко поежилась, закуталась в прогретое одеяло и сказала ему:

— Мне холодно. Зажги солнце.

Он улыбнулся и посмотрел на солнце, скрытое небольшим медлительным облачком; ясно было, что через несколько секунд оно вынырнет.

— Ладно, — сказал он, — я сосчитаю до десяти, и оно загорится.

Он начал медленно считать, норовя закончить счет к выходу солнца.

— Десять, — сказал он. — Солнышко, зажгись.

Солнце выглянуло, а девочка кинулась обнимать и целовать отца, прыгать и кричать:

— Ты волшебник, ты мой большой волшебник, и я тебя ужасно люблю, ты мой великий, чудесный волшебник. — В ее ликовании было столько восхищения и любви, что ему стало неловко за свою хитрость.

Он с опаской посмотрел на жену: та равнодушно чистила ногти.

У него отлегло от души, но оказалось, что преждевременно.

— Янка, не будь такой глупой, — сказала жена, не отводя взгляда от ногтей. — Ведь он его не зажег. Это был обман, как всегда.

Она поднялась, словно догадываясь, что его подмывает ударить ее.

— Пойду в дом, я проголодалась. Попробую приготовить эти твои грибы. Уложи спать эту зареванную девчонку.

И она ушла, даже не оглянувшись на девочку, которая расплакалась еще жалостней. Ему хотелось вскочить и в кровь разбить ей губы; она знала это, потому что обернулась и с вызывающей улыбкой посмотрела ему прямо в глаза; знала и то, что при девочке он ее не ударит, а он знал, что она это знает, что играет с ним, — и отвернулся.

Дочка обняла его за пояс и прижалась мокрой щекой к горячему животу; ее слезы щекотали его.

— Зачем она так сказала, зачем же она так сказала, почему мама такая злая? — скулила девочка.

— Успокойся. Она шутила, это же ясно, — сказал он и, помолчав, добавил: — Мама не злая. У нее… она расстроена… немножко больна.