Ян Ленчо - Соло для оркестра

Взгляд старика остановился на тяжелом резном стуле, но мысли витали где-то далеко. Он отвел глаза от стула, лишь когда жена вернулась.

Она вернулась одна.

— Борка сегодня мышь поймала, — чуть слышно проговорил старик, — в комнату принесла. А котенок куда-то запропастился. Поди, убежал.

Старушка взялась за ложку.

— Почтарь, — обронила она. — Чего ждешь? Остынет суп — невкусный будет. Надо есть, пока горячий.

— Почтарь, говоришь? Никак его не научишь. — Старик подул на остывший суп. — Раз сто ему повторял, чтоб два раза не звонил.

— И еще скажешь.

— Толку-то… Уж коли сто раз…

— До иных не сразу доходит. Вот если бы ты объяснил ему…

— Да не поймет он.

— А ты попробуй. Пусть звонит один, три или, скажем, пятьдесят раз, коли уж нравится, но только не два раза. Это мне нож острый.

— Не стану я ему ничего объяснять.

— Тогда я сама.

— Нет, — он отложил ложку, — и тебе не надо.

Какое-то время он смотрел в окно.

— Слышь, мне порой кажется, он это нарочно делает. Нарочно два раза звонит.

— Может, у него привычка такая, — защищала почтальона старуха. — Я спрашивала у соседей. Им он тоже два звонка дает. Всем одинаково.

Старик пожал плечами:

— А зачем он все-таки звонил?

— Да так…

— Как это — так?

— Газеты принес.

— А письма нет?

— Нет.

Он снова уставился на пустующий стул, на чистую тарелку и нетронутый прибор, как будто приготовленный для того, кто непременно должен вернуться, кого ждут с минуты на минуту.

— Ты совсем ничего не ешь, — напустился он на жену. — Суп нужно есть, пока горячий, холодный уже не то.

Из-за стола встали не сразу.

— Что это ты говорил про кошку? — спросила старуха.

— Про кошку?

— Ну да.

— Про кошку я не говорил. Да и что про нее говорить?

Старуха стояла на своем:

— Когда я принесла газеты, ты что-то сказал про кошку.

— И верно, — он стукнул себя по лбу. — Борка мышь поймала, принесла в комнату. Чтобы, значит, котенок поиграл. А его нет.

— Как так нет?

— Да вот так. Я уж все обыскал. В погребе нет, на чердаке нет. Палкой под кроватями шарил. Зажигалку старую нашел, а котенка нигде нет.

— Гуляет небось…

Старик пожал плечами, было похоже, что он расстроился.

— Погуляет, а к вечеру вернется, — попыталась успокоить его старуха. — Кошки привязаны к дому.

— Может, оно и так… — пробурчал он, — кошки, они, может, и…

Оба снова замолчали.

— Прогуляться бы тебе, — предложила старуха. — А то все торчишь дома, на улицу носа не кажешь… Так и одряхлеть недолго.

— Очень уж жарко, — слабо возразил он.

— Если немножко и загоришь, так это только на пользу.

Старик от возмущения перешел чуть не на крик:

— Как это на пользу! Как это на пользу! Сама ведь знаешь, мне солнце во вред.

— А мне во вред, если мне смотрят под руку, когда я посуду мою, — заявила, повысив голос, старуха и, встав с места, принялась убирать со стола. Осторожно, как-то особенно нежно поставила в буфет чистую тарелку. Дед тоже поднялся, все еще ворча, однако ж сунул ноги в стоптанные башмаки, нахлобучил на голову допотопную шляпу.

— Лучше бы я газету почитал, — уже стоя в дверях, снова начал он, главным образом для того, чтобы последнее слово осталось за ним, но, когда услышал донесшийся с кухни грохот посуды, махнул рукой, в которой держал тросточку, и вышел на раскаленную улицу.

Обжигающий городской воздух пахнул ему в лицо, у старика закружилась голова, ему вдруг страшно захотелось пить. Для прогулки слишком жарко, да что поделаешь — самое лучшее вино все равно найдешь только за городом.

На площади он встретил Гошека.

— Как жизнь? — поинтересовался седовласый пенсионер. — На прогулку?

— Да, решил вот пройтись немножко.

— Давненько вас не видел, вот уже…

— Редко выхожу, — кивнул старик. — Мне вредно быть на солнце.

Он постучал себя в грудь, давая понять, что у него неважно с сердцем. В нагрудном кармане брякнула табакерка.

— Оно у вас что, из железа?

— Может, и из железа, только дырявого, — ответил старик. — Да еще изъеденного ржавчиной. Не качает как положено… да что поделаешь, любой механизм в конце концов выходит из строя. Остается только ждать своего часа.

Гошек ужаснулся.

— Это вы бросьте, всему свой черед… А как сын? — спросил он немного погодя с плохо скрытым любопытством. — Пишет?

Старик несколько смутился.

— Пишет, — не сразу ответил он.

— Часто?

— Каждую свободную минуту. Живется ему еще как! — Старик многозначительно потряс палкой в воздухе.

— Лишь бы ему там нравилось, — пробормотал Гошек. — Не каждому удается привыкнуть.

У стройки, где прокладывали новую дорогу, им пришлось перелезать через какие-то рвы, брошенные бревна, раскатившиеся порожние баки.

— Некоторые так и не могут привыкнуть, — развивал свою тему Гошек. — А иные как привыкнут, так и позабудут обо всем остальном. Ни друзей, ни родных не помнят.

Старик, насупившись, плотно сжав губы, молча перешагивал через строительный хлам.

— Никак убрать не могут, — проворчал он.

— Значит, пишет, — кивал Гошек. — А о чем?

— Кто?

— Да сын. Мы разве не про сына вашего говорим?

Старик брезгливо отшвырнул ногой пустую консервную банку и, помолчав, отрезал:

— А что, разве я неясно сказал? Живет хорошо.

— Я никак не хотел вас… это… — оправдывался Гошек, и старик покраснел — то ли от жары, то ли от напряжения, то ли стыдясь лжи, сорвавшейся с языка.

Строящаяся автострада извивалась теперь перед ними, как тело громадной, млеющей на солнце змеи. Она тускло блестела, деля местность на две неравные части. Вокруг не было ни души; какое-то время старики шли по дороге, одобрительно постукивая палками по прочному бетонному покрытию, и рассуждали о том, какие перемены внесло строительство в прежде спокойную жизнь городка. Дорога пришлась им по душе, но разговор по-прежнему не клеился.

До трактира они добрались часа через два.

Кто это идет к нам по июльской жаре?

Кто это идет по пыльной дороге, извилистой и каменистой?

Скоро уж рябина покраснеет, а по дороге в широкополой шляпе из мягкого фетра вышагивает чужеземец. Длинный как жердь, он слегка сутулится, наклоняясь вперед.

Пять костелов на сельской площади, пять часовенок в поле. Старый трактир с покосившейся крышей, стол и несколько стульев в тени шелковицы. Мужчины за картами. Жарко. Время, когда покойно даже пугливым святым в придорожных часовнях. Голубой сигаретный дым, засученные рукава, чужеземец.

Вопросы — ответы.

— Я там был, это точно, — отвечает седоватый сорокалетний мужчина в клетчатой рубашке, — и нет никаких причин не верить тем, кто вернулся из дальних стран. Цыгане и те не добираются туда, куда меня заносило. Аж за океан — и еще дальше.